Разгром бригады красных курсантов
С утра 15 июля город Орехов подвергся сильному артиллерийскому обстрелу подошедших в этот район бронепоездов красных. В 11 часов красные повели энергичное наступление на позиции 1-го и 2-го Дроздовских полков. Ведя наступление на восточную и юго-восточную окраины села Преображенского, которое защищал 2-й Дроздовский стрелковый полк, красным удалось временно занять юго-восточную часть села. В это же самое время 1-му Дроздовскому полку удалось отбить все атаки красных и они отошли назад.
3-й Дроздовский стрелковый полк, приданный коннице генерала Морозова, ведя ожесточенные бои с наступающими красными в районе Камушевахи, отбил, совместно с нашими конными полками, все атаки 46-й советской дивизии, поддержанной бронепоездами и бронеавтомобилями красных. В этот день 3-й Дроздовский стрелковый полк проявил исключительную доблесть, покрыв свое знамя лаврами славы.
Бои в районе города Орехова подробно описаны в книге генерала Туркула:
«Пыль атак, пушечный гром. Отдыха нет. После Гейдельберга мы наступали степью в отблескивающем ковыле, обдаваемые суховеем, загоревшие, с глазами посветлевшими от усталости.
Все переходы, как перекаты одного огромного боя. Идем тремя колоннами… За несколько дней до того, контрразведка прислала сводку, что у станции Пологи и в Волновахе высаживается бригада красных курсантов. Курсанты, если это были они, привалили на южный фронт, одурманенные удачами, безнаказанностью и легкостью расправ над восставшими крестьянами и обывателями. Среди них, как мы знали, больше всего было той наглой городской черни, какую до революции звали хулиганами. Это было смешение городского отребья с революционными подпольщиками, армейскими неудачниками и переметами. Все они были, конечно, коммунисты. Это была самая отчаянная сволочь, ядовитая выжимка России, разбитой войной, разнузданной и разъединенной революцией. Это была страшная сила. Мы, правда, не очень верили донесениям контрразведки, не верили и в красных курсантов.
От села Сладкая Балка, после удачного удара по большевикам, мы двинулись на Орехов.
Новое сопротивление. На плечах большевиков мы ворвались в город. Курсантов нигде и помину. Первый Дроздовский полк, заняв Орехов, выставил сторожевое охранение. Второй же полк стал в городском предместье, в селе Преображенском. Вечером, в штабе полка, меня вызвал начальник службы связи, капитан Сосновый:
— Ваше превосходительство, удалось включиться в линию телефона красных. Слышен разговор их комбригов.
— Вы не ошибаетесь?
— Никак нет. Слышно отчетливо. Кажется, там красные курсанты…
Красные, отступая, довольно часто забывали перерезать провода, и мы, зная это, всегда включали наши аппараты в телефонные линии и слушали противника. Большевики не перерезали провода и на этот раз. Я взял слуховую трубку.
— Алло, алло…Комбриг краснокурсантов, — услышал я и подумал: «Так курсанты, действительно, здесь», а голос продолжал:
— Почему ты оставил Орехов?
— На нас наступали Дроздовцы, — отвечал другой голос, только что выбитого мною из Орехова командира советской бригады. — Полки не выдержали атаки. Еще теперь я привожу их в порядок.
— Ничего, завтра мы приведем в порядок дроздовскую сволочь. В шесть утра бригада курсантов начнет наступать на Орехов южнее дороги, с востока, с заданием атаковать белогвардейцев с тыла. Ты слышишь?
— Слышу. С тыла.
— Краснокурсантов будут поддерживать бронепоезда. Твоя бригада поступает в подчинение мне, в резерв. Слышишь?
— Слышу. В резерв.
Далеко за полночь все еще записывали телефонисты перекличку комбригов. Судя по их ночному разговору, они гордились, что им поручено покончить с белыми Дроздами. Уверенно ждали встречи: их отборная бригада, нас в Орехове — один полк.
Они могли переменить ход удара, но удар готовился несомненно. У нас поднялась тихая спешка, перед неминуемым боем: усилены сторожевые охранения, высланы разведки, послана связь во Второй полк. В четыре часа я приказал Первому полку без шума сосредоточиться у вокзала, на восточной окраине Орехова, откуда обещали ударить курсанты. Третий батальон полковника Мельникова и артиллерия стали на позиции. Для верности прицельного огня артиллеристы кое-где расставили вехи.
Заря, прохладная, свежая, осветила лица. Какие все молодые, какие все суровые. На траве играет роса. Бездонное синее небо обещает прекрасный день, а в то утро многие из нас в последний раз смотрели на это небо, на дивный синий, небесный покров над всеми нами.
Ровно в шесть часов утра мы услышали дружный гул. Далеко заблистали первые цепи большевиков. Цепи длинно, криво и влажно вспыхивали оружием. Правее их, на железной дороге, закурились дымы пяти-шести бронепоездов, отблескивающих сыро. На нас шли в атаку курсанты и бронепоезда. Курсанты шли превосходно, легко, быстро, стройно, с возрастающим гулом.
Загремели пушки: бронепоезда красных, распугивая стаи голубей и воробьев, бьют по еще не проснувшемуся Орехову, по мокрым от росы крышам, над которыми бродит румяный пар.
Мы стоим в полном молчании. Я приказал огня не открывать.
Серые, выблескивающие цепи курсантов подкатили тысячи на три шагов и заметно замедляют движение. Они идут теперь так, точно прислушиваются, почему молчат Дроздовцы, как могила. Их затревожило молчание. Они приостанавливаются. От цепей высылают вперед дозоры в два-три человека. Цепи очень медленно двигаются за ними, точно ощупывая, куда идут.
Наше гробовое молчание поколебало их великолепный первый порыв. Медленно, неуверенно, как бы отяжелевши, они плывут к нам. Две тысячи шагов. В бинокль хорошо видны лица, глаза, блистающие штыки.
Я приказал: «Огонь!»
Наши пушки и все сто пулеметов бьют в лоб. Огненная, жалящая смерть.
Огонь разбрасывает их, терзает. Курсанты катятся, не могут остановиться, как лавина. Их раздирает фронтальный огонь. Мы слышим в грохоте их вой. До нас шестьсот шагов и Третий батальон полковника Мельникова пошел в контратаку.
В блеске оружия, стиснувши зубы, с необыкновенной быстротой кинулся вперед Третий батальон. Это молчание, сухой блеск глаз, быстрота, сильный удар всей грудью, были, совершенно, подобны разящей молнии.
Стремительная атака Третьего батальона отбросила курсантов, уже растерзанных огнем. Они качнулись, покатились назад. Третий батальон с пленными, также быстро, молча, вернулся: молния ударила и отлетела. Командир батальона, доблестный полковник Мельников, в атаке ранен в голову. Учащеннее наш пулеметный, орудийный огонь и, кажется, что слышно в нем ликование нечеловеческих сил, терзающей смерти.
Бронепоезда красных заметили отступление курсантов. В отместку открыли ураганный огонь. Они бьют вслепую, куда ни попадет, разбивают снарядами город. Около меня, осколком, смертельно ранило вахмистра Носова. Ему был поручен наш полковой значок. Он был простой солдат Империи, сильный, спокойно-красивый, русский богатырь. Это был белый солдат. Я помню, как между его загоревших пальцев, в серебряных кольцах, затекала полосками кровь. Он желал перекреститься. Он очень страдал от раны, уже кончался.
— За правду, — бормотал он, — за правду...
Тонко дрожал в предсмертной улыбке его рот. Навсегда открылись солдатские серые глаза в синее небо... Я завел ему веки.
Вернувшиеся конные разъезды донесли, что большевики отступают на Камушеваху. Мы отбили курсантов и могли смениться с позиции. После какого-то заземного существования в бою, когда человек со всех сторон охвачен смертью так, точно в нем одном таится вся жизнь, какая есть во вселенной, — странно входить снова в жизнь, чувствовать, что она не только в тебе, а и кругом тебя, что тебя со всех сторон обтекает мирное дыхание бытия. Странно в первые мгновения менять пропотевшую боевую рубаху, мылиться у рукомойника, закуривать, наливать чай, причесываться или садиться обедать.
Мы отобедали. Уже наступил провинциальный мирный предвечер. Я забрался в ванну, начал с удовольствием полоскаться. И вдруг, как пробуждение: раскаты залпов, строчат пулеметы. На площадь, к дому занятому нашим штабом, сбегается с лязгом полк. Красные курсанты идут по городу. Они очнулись от утреннего огня. Их второй вал будет яростнее первого. Курсанты идут в атаку с пением. Они переиначили нашу белогвардейскую «Смело мы в бой пойдем...»
Я приказал полку сосредоточиться у вокзала. Там была обширная площадь, огороженная забором. По краю тянулось здание земской больницы. Проходы в заборах были заметаны колючей проволокой. Первый полк стал на вокзальной площади. Ко мне подошел командир роты, занимавшей сторожевое охранение, сказал вполголоса:
— Ваше превосходительство, первого взвода, бывшего в заставе, нет целиком.
Исчезновение взвода показалось мне невероятным, тем более, что полковой врач доложил, что ни одного раненого из первого взвода через перевязочный пункт не проходило.
Целый взвод, сорок человек, с двумя пулеметами, неужели захвачен врасплох, отрезан, погиб до одного человека?
Ночь теплая, безветренная. По небу медленно волокутся тучи. Ближе пение курсантов. Я обернулся и тоже приказал петь всем полком. Я приказал петь в надежде, что исчезнувший взвод по нашему хору найдет к нам дорогу. Полк пошевелился за мною в потемках, как бы легкое дуновение прошло по нему, и поднялось наше дружное, сильное дыхание:
Пели все: и командиры, и бойцы, от старого деда Манштейна до подростка пулеметчика. Наша боевая, как мощная молитва.
Доносится пение красных. Теперь это стенания «Интернационала» :
— Вставай проклятьем заклейменный...
Порывы нашего пения обдают мне затылок и щеку, до дрожи. В потемках сходятся революция и Россия, бунт и строй — на смерть.
Нас, красных и белых бойцов, павших в бою, может быть уравняет перед Вечным Судией наша смерть и наши страдания, но для живых останется навеки заветом беспощадная борьба, выбор между белыми и красными, между бунтом и строем, между революцией и Россией.
Мы за Россию: «Вперед, без страха, с нами Бог...»
Передовые цепи курсантов выкатились на вокзальную площадь. Из темноты доносится:
— Товарищи, вперед, ура...
Они бросились в атаку. Тогда я приказал открыть огонь. Точно засияли чудовищные молнии, озаряя площадь в беспрерывных падениях...
Атаку отбили. Теснясь кучками, они пытаются удержаться на площади, но сносит огонь шевелящиеся островки. Команда пеших разведчиков выслана за отступающими. Начали приводить пленных. Все щегольски одеты, лихо измяты фуражки с красными звездами. Все в хороших сапогах.
Хорошими сапогами, жратвой, девками покупала пролетарская революция свое пушечное мясо. Все коммунисты с клоками намасленных волос, выпущенных из-под фуражек. Мы легко узнавали коммунистов по печати наглой вседозволенности на молодых лицах. Одни дико озирались, еще не понимая толком, что с ними случилось, другие, с лицами, посеревшими от страха, сильно дрожали, третьи помешались от нашего ночного огня. Они размахивали руками, кричали мучительно, смутно, рыдали, просили прощения у наших солдат.
Ночной бой утихал. Меня охватила такая усталость, что тут же на площади, среди первого батальона, я лег на землю и мгновенно заснул. Проснулся в темноте от невыносимой жары и духоты. Оказывается, когда я спал, накрапывал ночной дождь и стрелки стали потихоньку прикрывать меня шинелями. Один подойдет и покроет, за ним другой заботливо набросит свою. Вскоре на мне оказалось шинелей четырнадцать, а гора все росла, и, не проснись я от духоты, стрелки, чего доброго, навалили бы на меня шинели всего ударного первого батальона.
К исходу ночи курсанты с нестройными криками, видимо, подбадривая друг друга, двинулись в третью атаку. Мы отбросили их огнем. Порыв их был сбит окончательно.
Светало. Я приказал первому полку двумя колоннами переходить в контратаку. На площади, куда мы вышли, мы могли убедиться в страшной силе нашего огня. Площадь была вповалку устлана курсантами. Убитые лежали так тесно и такими грудами, точно их швыряло друг на друга. Застигнутые огнем, они, по-видимому, сбегались и жались в кучки, а пулеметы их всех сметали. Наши цепи шли пустыми улицами города. Обваленные заборы, крыши, пробитые их и нашими снарядами, низкий дым пожарища…
Проклятая гражданская война.
У каменистой, высохшей речки под городом, отступающие вдруг обернулись. С отчаянной дерзостью кинулись в штыки. Встречный удар…
Сшиблись в остервенелой свалке. Дрались прикладами, разбитыми в щепки, камнями... Схватывались врукопашную, катились по дну каменистой реки...
Наш штыковой удар был сильнее. Курсантов сбили, погнали. В наших первой и второй ротах, ударивших в штыки, переколото до пятидесяти человек. Курсантов перекололи до двухсот. Первый полк, осипший от «ура», заметенный пылью, в порыве преследования вынесся за город, в поле. Все остервенели. Наши наступающие волны, настигая кучки оставшихся курсантов, мгновенно их уничтожали.
Курсанты отступали мимо приречных камышей, куда с вечера была послана застава, наш исчезнувший взвод. Вдруг там стали рваться залпы и застрочил пулемет. Курсанты попали под огонь с фланга и с тыла. Из камышей вышла редкая цепь стрелков и мы узнали пропавший взвод. Каким радостным, свирепым ревом встретил их полк. Со штабом я подскакал к заставе. Поздоровался со стрелками. Только теперь я понял, как всю ночь болело у меня сердце за сорок пропавших бойцов.
Они стояли увешанные поломанными камышами, измазанные грязью и глиной, как негры, в мокрых шинелях, с которых стекала вода. Оказывается, курсанты с броневиком стали вчера на дороге у камышей и тем отрезали заставе отступление. Тогда взвод отошел в болото, в самую глубину. Люди всю ночь стояли по грудь в воде с двумя пулеметами на плечах.
— Мы были уверены, что выручите, — говорили стрелки.
— Не бросите нас с двумя пулеметами...
Я поблагодарил взвод за солдатскую верность России и знаменам.
Разъезды донесли, что курсанты отступают по всему фронту. Два батальона на подводах были посланы их преследовать. Конные лавы генерала Барбовича показались из Камушевахи. Наша кавалерия напала там на бригаду, за день до того разбитую мною под Ореховым. Теперь генерал Барбович разметал советскую бригаду в дым. Так кончилась встреча дроздовцев с курсантами. Около тысячи человек осталось на поле сражения. (Примечание автора. Этим погибшим в бою с дроздовцами Советы в Москве поставили памятник.) У нас в Первом полку убито и переранено больше двухсот.
Из земской больницы, на вокзальной площади, ко мне пришел унтер-офицер, раненый в грудь штыком.
— В больнице большевики... Под койками винтовки... Сговариваются ночью раненых наших переколоть и бежать…
Мне показалось, что унтер-офицер со штыковой раной помешался. Мы пошли с ним в больницу. Раненые встретили нас возмущенными рассказами: их не перевязывали, они были брошены. Зато они обнаружили палату, где лежало человек тридцать курсантов в больничных халатах. Курсантов, не успевших пробиться к своим, собирал в больницу тамошний врач еврей. Он же выдал им халаты и уложил на койки. Курсанты сговаривались ночью переколоть наших и бежать из больницы, Врач, коммунист, скрылся. Курсантов начали приводить ко мне. Среди них ни одного раненого.
— Коммунисты?
— Так точно, — отвечали они один за другим с подчеркнутым равнодушием.
Все были коммунисты.
— Белых приходилось расстреливать?
— Приходилось.
Мои стрелки настаивали, чтобы их расстреляли всех. Курсантов вывели на двор, тридцать человек. Они поняли, что это конец. Побледнели, прижались друг к другу. Один выступил вперед, отдал под козырек, рука слегка дрожит:
— Нас вывели на расстрел, ваше превосходительство?
— Да.
— Разрешите нам спеть «интернационал».
Я пристально посмотрел в эти серые русские глаза. Курсанту лет двадцать. Смелое, худое лицо. Кто он, кто был его отец? Как успели растравить его молодую душу, что Бога, человека, Россию, — все заменил для него этот «интернационал»?
Он смотрит на меня. Свой, русский, курноса московская, Ванька или Федька, но какой зияющий провал — крови, интернационала, пролетариата, советской власти, — между нами.
— Пойте, — сказал я. — В последний раз. Отпевайте себя интернационалом. — Выступил другой. Лицо в веснушках, удалой парнишка. Прискалены ровные белые зубы, щека исцарапана в кровь. Отдает мне честь:
— Ваше превосходительство, разрешите перед смертью покурить, хотя бы затяжку.
— Курите. Нам бы не дали, попадись мы к вам в руки.
Они затягивались торопливыми, глубокими затяжками.
Быстро побросали окурки, как-то подтянулись и внезапно, откуда-то из глубины их, поднялся точно один глухой голос: воющий «интернационал».
От их предсмертного пения, в один голос, тусклого, у меня мурашки пошли по корням волос.
— С интернационалом воспрянет…
«Род людской» заглох в мгновенно грянувшем залпе. Их расстреляли на больничном дворе».
На этом заканчивается повествование генерала Туркула о боях в городе Орехове.
Теперь вернемся к другим полкам Дроздовской дивизии.