Парад в Новочеркасске. Последний бал
Как и в другие города, позже освобождаемые Добровольческой армией от красных, так теперь в Новочеркасск принесли добровольцы с собою радость весны, освобождения, согретую теплым солнышком. Как буря пронеслись лихие казачьи сотни, атакуя красных под Новочеркасском, после нежданной помощи отряда полковника Дроздовского, оказанной в самый критический момент боя и спасшей город. Стройными рядами проходили роты по улицам освобожденного города, серые от пыли, с лицами бойцов залитыми потом, измотанные последним двенадцатичасовым переходом.
Стройными рядами шли, забыв усталость, гордые в сознании исполненного долга и достигнутой намеченной цели добровольцы, а на улицах города творилось светлое неистовство. Это было воистину опьянение, радость освобождения. Все как бы вновь ожили, сбросили с себя призрак смерти, почувствовали себя вновь свободными, озаренными и пригретыми весенним солнцем, которое теперь уже не затмят черные тучи кровавого произвола. Женщины, старики, девушки, подростки часто расстраивали ряды проходивших по улицам рот, обнимая добровольцев. Всюду цветы, теплый радостный гул толпы: Христос Воскресе! Христос Воскресе! А из рядов проходящих дружный и полный радости ответ: Воистину Воскресе!
Довольно долго проходили части отряда по улицам города и вечером разместились по квартирам. Для полка полковника Жебрака были отведены квартиры в здании Новочеркасского девичьего института. В институте, в верхних дортуарах в это время жило до пятидесяти подростков и девочек, сирот институток. Соседство получилось совершенно нечаянное и необыкновенное. Полковник Жебрак вызвал к себе командиров и, пощипывая усы, окинув всех радостными и светлыми глазами, сказал: «Господа, мы все бывалые солдаты, но стоянка в девичьем институте, на мой век по крайней мере, выпадает впервые. Впрочем, каждый из вас без сомнения отлично знает обязанности офицера и джентльмена, которому оказано гостеприимство сиротами хозяйками. Дальше мне говорить не о чем!»
О самом пребывании в Новочеркасске в своих воспоминаниях, так пишет А. В. Туркул:
«Мы разместились на ночлег в институте, а на другой день мы обедали в институтской столовой. Сильные, молодые, освеженные после похода, крепко печатая шаг, тронулись мы, — восемьсот штыков — за командиром в институтскую столовую, чувствуя себя, если не институтками, то кадетами.
— Стой, на молитву, — послышался голос командира.
Всей грудью мы пропели молитву. Правда, точно вернулась к нам кадетская юность. Мы обедали в три смены. Щи и кашу разносили по столам институтки. Были трогательны эти наклоняющиеся девичьи головы в мелко заплетенных косах, свежие лица сирот в белоснежных пелеринах».
В офицерской роте (2-я рота полка, командиром ее в это время был А. В. Туркул) было до двадцати георгиевских кавалеров. Все же, вообще закаленные в огне большой войны, многие по несколько раз раненые. На положении рядовых были даже бывшие командиры батальонов, но полковник Жебрак ввел для всех, без исключения, железную дисциплину на подобие той, которая в свое время была в военных училищах или в учебных командах. В своих требованиях он был непреклонен. Он заставил переучивать уставы и все были должны знать их до самых тонкостей. В полку были установлены расписания занятий. Он требовал опрятности, точности и чистоты во всем. Он все замечал и ничто не могло ускользнуть от его внимания: пуговица не на месте, не по форме одет, в плохом состоянии винтовка... Он умел себя так поставить, что никто не выражал неудовольствия и даже старшие офицеры, из уважения к нему, не решались спрашивать у него разрешения закурить, зная, что он сам и своевременно об этом напомнит. Все хорошо поняли полковника Жебрака и ко всем его мероприятиям относились с должным вниманием, а Офицерский полк в отряде, и не только в отряде, но и во всей Добровольческой армии, стал образцовым полком, может быть и небывалым вообще ни в одной армии мира.
А на дворе был май. Все так легко, светло: дуновение ветра в акациях, длинные тени на провинциальном бульваре, мягком от пыли, стук калиток, молодой смех, доносившаяся издалека в вечернем сумраке военная музыка, вечерние зори с церемонией, торжественное «Коль славен...»
Прошла неделя после освобождения Новочеркасска и на пост Донского атамана был выбран генерал Петр Николаевич Краснов. Торжество избрания закончилось большим парадом у Кадетской рощи. Отряд полковника Дроздовского был построен на правом фланге войск. Было как-то особенно празднично и радостно на параде. Все напоминало и говорило — это еще Пасхальная неделя.
Командующий парадом, назначенный на должность Командующего Донской армией, генерал Денисов подскакал к строю дроздовцев. По лицу донского генерала было видно, что он не знает, здороваться ли с дроздовцами или нет: а вдруг господа офицеры не ответят. Он знал, что по уставу офицеры из строя не обязаны отвечать на приветствие. В строю же были, главным образом, офицеры.
— Здравствуйте, господа, — нерешительно приветствовал он.
— Здравия желаем, ваше превосходительство, — с подчеркнутой юнкерской лихостью, как один, ответили ему дроздовцы.
Генерал ободрился, повеселел. Он лихо поскакал на встречу к атаману генералу Краснову, который уже показался в конце площади верхом на рослом донском коне. Генерал Краснов направил своего коня к фронту отряда, держа руку под козырек. Оркестр грянул встречу. Генерал Денисов, подскакавший к нему, наклонясь с седла, довольно громко сказал:
— Они здороваются, ваше превосходительство.
Тогда генерал Краснов, все держа руку под козырек, приветливо обратился к развернутому строю:
— Здравия желаю, господа офицеры.
Раздался громовой ответ.
После объезда всех построенных частей, был церемониальный марш. Когда проходил отряд Дроздовского, нет слов достаточных, чтобы описать, что творилось на площади: махали платками, бросали цветы... Это были дни небывалого подъема. А кругом — радостные, счастливые лица.
В Новочеркасске ежедневно поступало так много добровольцев, что дней через десять Офицерский полк развернулся из одного батальона в три. На вечернюю поверху, на зорю с церемонией, стекался буквально весь город. Отряд с оркестром выстраивался на институтском плаце. Фельдфебеля начинали перекличку, читались приказы, потом оркестр играл «Коль славен...» и пелась молитва. В прекрасный тихий летний вечер казалось: весь затихший город стоит с дроздовцами на молитве. Когда же отряд трогался с места, все тихо шли за ним под звуки старинного егерского марша, ставшего теперь полковым маршем отряда. Вышедшие из Румынии два эскадрона развернулись в Конный полк в составе 4-х эскадронов, конно-пулеметной и саперной команд.
В то время когда части отряда, отдыхая после похода, приводили себя в порядок и пополнялись добровольцами, в Сальском округе восставшие казаки вели бои с красными. Чтобы оказать им помощь, Полковник Дроздовский выделяет отряд под командой полковника Кушелева в составе 2-х эскадронов (командиром первого был ротмистр Аникеев, а вторым командовал ротмистр Двойченко), конно-пулеметной команды и взвода конно-горной батареи. Отряд выступает из Новочеркасска 6-го мая, и 8-го. переправившись через реку Донец, вступает в станицу Константиновскую, встреченный духовенством, колокольным звоном и всем местным населением. Простояв в станице три дня, 11 мая отряд переправляется через реку Дом и двигается в район села Большая Орловка. Село Большая Орловка было занято отрядом красных под командой Софронова и Ковалева и осаждалось многочисленными, но плохо организованными и слабо вооруженными, отрядами восставших казаков и калмыков. Район сел Большая и Малая Орловки был укреплен красными и имел естественную преграду, так как с трех сторон его обвивала река Сал.
Операция под Орловкой затянулась и отряд полковника Кулешева только 16 июня присоединился к своему полку на станции Торговая».
Генерал А. В. Туркул в своих воспоминаниях описал так же случай из жизни в Новочеркасске.
В то время в Новочеркасске части отряда полковника Дроздовского несли караульную службу. Раз, как-то под вечер, в то время будучи командиром роты, Антон Васильевич Туркул вел свою роту на смену караулов. Рота шла великолепно и обращала на себя внимание. Необходимо отметить, что офицерские роты всегда были образцовыми и естественно, что идти не в ногу было просто неприлично.
На панели стоял старый генерал в поношенной шинели, увидя которого капитан Туркул скомандовал:
— Смирно, господа офицеры.
И вдруг капитан Туркул увидел, что старик генерал, прислонясь к забору, заплакал. Он быстро подошел к нему, чтобы узнать, что с ним. Генерал поблагодарил за заботу и сказал, что он бывший начальник Павловского военного училища и что, проходящая мимо него рота, своим видом и выправкой сильно взволновала его.
— Ваша рота идет так, как ходила только рота Его Величества, — взволнованно сказал генерал.
«Нас было уже около трех тысяч, — пишет в своих воспоминаниях А. В. Туркул, — но на нас готовила пищу только одна кухня. Поэтому розно в полдень, обыкновенно, большинство, если не почти все, расходилось по частным домам, приглашенные на обед. Мы стали всем родные в Новочеркасске. Тогда никто из нас не думал о том, что ждет нас впереди: точно вот так и будет длиться бесконечно эта мирная жизнь, милые встречи в провинциальных семьях, прогулки под акациями, вдали звучать «Коль славен…» в те светящиеся, тихие, летние вечера.
Недели через две в нашем полку начались свадьбы. Что ни день — то свадьбы. За три недели стоянки в Новочеркасске у нас было сыграно больше пятидесяти свадеб и мы породнились, можно сказать, со всем городом.
Какой простой, человеческой, могла быть наша мирная жизнь на русской земле, если бы не потоптали всю землю нашу большевики.
К концу стоянки Донское командование просило полковника Дроздовского остаться в составе Донской армии, предлагая быть Донской гвардией. Полковник Дроздовский поблагодарил за предложение и приказал отряду готовиться к походу на соединение с Добровольческой армией.
Это было в конце мая. Нашим юным хозяйкам, новочеркасским институткам, мы дали прощальный бал.
Я не забуду полонеза, когда полковник Жебрак, приволакивая ногу, шел в первой паре с немного чопорной начальницей института. Не забуду белые бальные платья институток, такие скромные и прелестные, и длинные белые перчатки, впервые на девичьих руках.
Бал был торжественным, но немного грустным.
Я вижу в полонезе сухопарого, рыжеусого Дмитраша с зелеными, смеющимися глазами. Он был влюблен тогда безнадежно во всех институток вместе. Я вижу простые и хорошие русские лица всех других на балу, слышу смех, веселые голоса... Немногие из них, очень немногие, остались среди живых.
В полночь на балу случилось замешательство: начальница отсылала в спальни младших воспитанниц. Оркестр умолк. Как бы померкли даже и огни люстр. Послышались подавленные детские рыдания, а лица институток стали белее их накидок.
Никогда мы не видели полковника Жебрака таким виноватым и растерянным. Шутка ли сказать: он просил начальницу нарушить институтские правила и разрешить малышам остаться, но начальница была непреклонной. Мать двух офицеров, из которых один был убит, а другой — герой, награжденный георгиевским оружием, пропал в бою без вести, — начальница была также неумолима в институтском распорядке, как Жебрак в полковом.
Просил начальницу и я. Отказ. Я стоял перед седой старой дамой в шелковом платье с бриллиантовым вензелем на плече, как перед командиром полка — во фронт. Она доказывала мне, что правила нарушать нельзя.
— Так точно, слушаюсь, — только отвечал я.
Удивительнее всего, что это и подействовало. Начальница слегка улыбнулась и внезапно разрешила всем воспитанницам остаться еще на несколько танцев, а обо мне отозвалась с благосклонностью — «какой воспитанный капитан», — вероятно за то, что я стоял перед нею во фронт, каблуки вместе.
Светлее стали огни, обрадовался оркестр, наши заплаканные хозяйки положили ручки на плечи кавалеров и замелькали, понеслись снова в танце, обдавая прохладой и шумом. Хромой Жебрак, влюбленный Дмитраш, вся наша молодежь, страшно бережно, немного ступая по-журавлиному, водила в танце малышей, едва перебирающих легкими туфельками, еще заплаканных, но уже счастливых. Все мы с затаенной печалью слушали детский смех на этом нашем последнем балу.
А на рассвете, на дворе института поставили аналой и в четыре часа утра по опустевшим залам, где еще носился запах духов, мы, отбивая шаг, вышли на плац. Мы стали покоем у аналоя в походном снаряжении.
В ту ночь в институте не спал никто.
Ясная заря над тихой площадью, где был чуть влажен песок, щебетали птички. Во всем утренний покой, а полковой батюшка читает напутственную молитву в поход.
Институтский плац был полон молодых женщин и девушек с их матерями. Это были молодые жены и невесты. Пришли прощаться и никто из них не скрывал слез. У аналоя белой стайкой жались институтские сиротки. Они рыдали безутешно.
Я помню бледное лицо юного офицера моей роты — Шубина. Помню, как он склонился к юной девушке. Все эти дни Шубин носил куда-то букеты свежих роз. Однажды мне пришлось его посадить даже под арест. Он прощался со своей невестой. Ему, как и ей, едва было девятнадцать лет. Его убили под Армавиром.
Молитва кончилась, последние прощальные объятия. Прозвучали короткие команды, плавно запели трубы, полились звуки старинного егерского марша и отряд двинулся и поход.
Мы шли, твердо с ожесточением отбивая ногу. Скрежетало оружие и звякали котелки. Мимо нас, как бы качаясь, уходили: толпа провожавших, широкий песчанный Новочеркасский проспект, низкие дома, длинные утренние тени, тянувшиеся поперек улицы.
Уходили в тот день навсегда — наш последний мирный дом, Земля Обетованная, наша юность, утренняя заря...
Потом нас погрузили в вагоны, затем на пароход».
В безветренное майское утро отряд вышел в поход на присоединение к Добровольческой армии, находящейся в то время в районе станицы Мечетинской. Отряд полковника Кушелева в это время был еще в Сальском округе и Конный полк вышел в составе 3-го эскадрона, Донской сотни, туземного и польского взводов, конно-пулеметной и саперной команд. (См. схему № 3.)
