Выход 1-го Дроздовского полка из окружения под Мерефой
«Под Мерефой я, — пишет в своих воспоминаниях генерал Туркул, — не исполнил боевого приказа и остановил на марше измученный полк, который и заночевал в каком-то дачном поселке, верстах в пятнадцати от, занятого уже красными, города Харькова. Наши разведчики где-то раздобыли кур и гусей, а в кооперативе поселка нашлись в достаточном количестве галеты и макароны.
После пиршественного стола с чудесным супом из курятины и гусятины, такого вкусного супа мне не доводилось есть больше, все, кроме охранения, полегло вповалку у огней.
Удивительные люди солдаты. Истинные дети: поели досыта, выспались крепко и спокойно, а на утро точно переродились. Все забыто. Дружный говор, смех и дружный пар стоит над полком.
С веселой бодростью вошли в Мерефу удалые Дрозды. А в Мерефе сбились в тесноте: кавалерийская дивизия генерала Барбовича, Второй Дроздовский полк и Самурцы. Наконец-то мы опять встретились.
Все к нам до тонкости предупредительны, рады нам даже чрезмерно. Наперебой приглашают на обеды, на завтраки, на чарочку. Чарочка всюду. Что-то неладное. Уж больно за нами ухаживают. В штабе кавалерийской дивизии генерал Барбович поведал мне о грустных причинах ухаживания. Собственно, все мы в Мерефе отрезаны красными. Ими занята единственная переправа. Пробиться по ней не удалось и теперь одна надежда у всех на славный Первый Дроздовский полк, что не подкачает он и пробьет дорогу.
Тут-то мы и зачванились. Разумеется, я шучу. Мы не зачванились, а только я попросил, когда так, пусть же мой славный Первый полк пригреют в самое тепло, накормят до отвала и дадут на славу отдохнуть.
Нас кормили кухни всех полков, бывших в Мерефе. То-то был обед, то-то был отдых богатырский. После отдыха, со вторым батальоном во главе, я выступил против советской пехотной и латышской конной бригады, перехвативших нам мост у села Ракитного.
Первый полк не подкачал. Удалой атакой, после упорного боя, мы сбили противника и очистили мост. Уже потянулись через мост пехота и конница. Первый полк побатальонно стоял впереди моста, прикрывая отступление. Вот уже главные части перешли через мост, и я приказал отходить. Тронулось все. Подался и я с моим арьергардом, офицерской ротой, командой разведчиков, пулеметной ротой.
Вдруг красные поднялись в сильную контратаку. На нас понеслась красная конница. Если бы мы отходили без остановки, конница, а это были латыши, непременно бы смяла нас. Остановка необходима. Полковник Петерс прыгает с коня, я тоже. Мы отбегаем к офицерской роте, на которую мчатся всадники и с колена начинаем бить по ним из винтовок. Мы оба хорошие стрелки. Арьергард остановился за нами, открыл сильный огонь. Красная конница с моста отхлынула. Я хотел было подняться, чтобы вернуться в строй, как вдруг меня ударило с такой силой в грудь, что я опрокинулся на спину. Дыхание захватило. Рука в крови, на гимнастерке кровь. Я ранен. Я все понимаю, а сказать не могу.
— Командир ранен, командир убит...
— Не убит, нет, — а сказать не могу: перехватило дыхание.
Я стрелял с колена. Пуля пробила правую руку, расщепила приклад винтовки, разбила бинокль и ударила под ложечку, скользнувши с кармана гимнастерки, где у меня был серебряный образок. Он-то меня и спас: не то прямо в сердце. Боль отпустила. Могу передохнуть и пытаюсь встать:
— Нет, господа, я еще не убит.
Какая прозрачная ясность ощущения жизни и смерти в такие мгновения. Я не могу этого передать, но в такие мгновения нет больше черты между жизнью и смертью.
Кто-то торопливо рвет зубами бинт, с меня сдирают рубаху, мокрую от крови, и перевязывают руку. Образок на груди, благословение бабушки на поход, разбит пулей. Мне вынули из-под кожи пулю. Живот намазали дочерна иодом.
Точно негр, с забинтованной рукой, я снова сел в седло. Тогда-то, на мгновение, мне показалось, что с нами все кончено: по мосту обратно к нам бежал без строя весь Первый Дроздовский полк, с тяжелым топотом, с гулким и смутным криком.
Мост, стало быть, окружен с обеих сторон. И вот сбиты Дроздовцы, загнанные обратно на мост, бегут.
Я дал шпоры коню навстречу бегущим, а ко мне уже скачет впереди Дроздов командир третьего батальона, полковник Тихменев.
— В чем дело? — кричу я. — Остановитесь, почему драп, почему полк бежит?
— Вовсе не драп, — кричит в ответ и смеется Тихменев. — Полк бежит к вам на выручку.
С моста, рассказал быстро Тихменев, к полку добежали раненые и в цепях закипел тревожный крик:
— Командир оставлен на мосту... командир ранен...убит... ранен...
Тогда все, одним порывом, без команд, без строя, бросились обратно на мост, ко мне.
Тихменев смеётся. Смеюсь и я, а на глазах у меня и у Тихменева непрошенные слезы.
— Скачите к ним, остановите. Скажите, что я жив, жив...
Дети мои. Тогда на мосту я хорошо понял, почему старые командиры называли солдат братцами, ребятами, детьми.
Ну что же, скажу, что я смеялся и плакал на мосту и когда пустил мою Гальку галопом к полку.
Во всю молодую грудь все орут радостно «ура». Все держат мне на караул, без команды, без строя, кто где остановился. Галька закидывает уши, приседает от вопля трех тысяч ярых молодых глоток, а у меня черный живот, как у негра, сбились бинты и я, изо всей силы, сжимаю зубы, чтобы не разреветься, по-мальчишески, перед полком.
Никто, и ничто, и никогда в жизни не даст мне такого полного утешения, такой радости духа, как та, какую я испытал на мосту у Ракитного, когда я имел честь командовать Первым Дроздовским полком».