Ночная охота генерала Туркула
На участке Дроздовской дивизии, появившиеся было цепи красных, пытавшиеся продвигаться вдоль железной дороги в сторону Славгорода, были отогнаны огнем наших бронепоездов. В район штаба Дроздовской дивизии приехали иностранные корреспонденты: англичане, итальянцы, французы и с ними два русских, издававших газету в Берлине — Горелов и Ксюнин. Снимали в различных позах генерала Туркула, артиллерию, конницу и пехоту Дроздовской дивизии. Обещали осветить в печати, под правдивым углом зрения, положение дел на юге России. Около 21 часа 27 сентября дивизия ушла в рейд. Корреспонденты также двинулись со штабом дивизии. По ночам стало уже холодно, и даже вода в лужах покрывалась тоненьким льдом, а земля белела от инея. Описание этого рейда имеется в книге генерала Туркула в главе под названием «Сечь».
«Помянем доброй памятью нашу стоянку в селе Ново-Гуполовке, в Северной Таврии, под Александровском. Стоянку прозвали Запорожской Сечью. Мы выставляли во все стороны паутины сторожевых охранений, выходили за них для коротких ударов и снова возвращались в нашу Сечь. Там мы отдыхали мирно, весело и сыто жили в осеннюю пору. В самый разгар нашего отдыха от генерала Врангеля к нам в Сечь неожиданно и негаданно были присланы иностранные корреспонденты.
«Я вас очень прошу, — писал мне по-дружески генерал Врангель, —показать им бой».
А боя, как назло, даже и не предвидится. Мы только что вернулись в нашу Сечь после удачного рейда, когда разнесли красных, что называется, в дым, перед фронтом Дроздовской дивизии. Разъезды ушли от Сечи вперед верст на тридцать, нигде о красных ни слуху, ни духу. Но господа корреспонденты рвутся в бой. Их стали кормить до отвала, а вином хоть залейся. Песельники поют, оркестры гремят, но противника нет нигде. Не выдумывать же для господ военных корреспондентов, по примеру потемкинских, деревень, потемкинские баталии?
В те дни у меня в подчинении на левом фланге был атаман белого партизанского отряда. Партизаны бродили где-то в камышах на левом берегу Днепра. Что делали эти заднепровские ребята, здоровенные, угрюмые, крепко зашибавшие горилку, я толком не знаю и теперь. Думаю, впрочем, что ни черта не делали: сидели в камышах, в прохладной тени, и дулись по целым дням замасленными картами в очко. Атаман партизан, кажется приказчик с большой экономии, левша, усы колечками, был, думаю, из полковых писарей. Красных он ненавидел люто, нещадно. Все его белые партизаны — такие же. Среди них были: украинские мужики, ограбленные большевиками, мастеровые, солоно хлебнувшие товарищей, отбившиеся от рук солдаты, в общем — суровая вольница.
Атаман Левша, назовем его так, разъезжал в помещичьем экипаже на дутых шинах. Он сидел в коляске подбоченясь. По животу пущена серебряная цепь от часов, сам был увешан пулеметными лентами, а против атамана всегда сидел его гармонист. С венской гармонией в бубенцах и звонках, с перламутровыми клавишами, разъезжал наш союзничек-атаман по селам. Меня герой днепровских камышей явно боялся. Когда ему была надобность, он обычно оставлял за селом свой экипаж на дутых шинах и гармониста, а сам скромно шел ко мне пеший. В разговоре тянулся во фронт по-солдатски. Партизанский атаман приходил только за довольствием и снова исчезал в зарослях. Наконец мне это надоело, и при очередной встрече я ему с ледяной вежливостью сказал:
— Вот что, мой друг, довольно нам ломать дурака. Вы и ваши ребята жрете до черта и только отнимаете у нас пайки. Больше я вас кормить не буду. Вы все равно ничего не делаете. Потрудитесь, мой друг, сделать что-нибудь, пошевелитесь, или я начисто спишу вас с довольствия.
Атаман покрутил ус, обещал что-нибудь сделать и ушел, заметно подавленный, в заросли. Журналисты, между тем, ждали боя. Как только могли, мы, покуда, их боевую жажду утоляли обильным обедом. Наступил вечер. Стали ужинать. Вдруг мне доложили, что пришел партизанский атаман.
«За довольствием, — подумал я не без злорадства. — Нет, голубчик, ни шиша больше не получишь».
Атаман вошел героем. Его свирепый вид поразил корреспондентов. И было чему поражаться, когда мой Левша вошел, перепоясавшийся во всех направлениях, куда только можно и куда нельзя, холщевыми пулеметными лентами.
—Я привел пленных, — гордо сказал Левша, с притворным равнодушием обведя всех глазами.
«Как пленных!? Врет!?» — мелькнуло у меня невольно.
— Ведите их сюда.
Вошло еще несколько белых повстанцев, кто с винтовкой, кто с потертой берданкой, кто с карабином. Кряжистые хохлы, загоревшие, буйный черный волос так и прет из-под рваных папах с заношенными белыми лоскутками — белые, наши, страдальники. Мужицкие затылки пропечены солнцем, в бороздах морщины. Все тоже увешены пулеметными лентами, как ходячие арсеналы. Вид самый суровый, а между повстанцев жмутся трое пленных, в хороших шинелях, у одного на ремне через плечо бинокль: красный офицер и два красноармейца. Вид у пленных пролетариев куда более буржуйский, чему заднепровских серых орлов.
За столом утихли. Журналисты во все глаза смотрели на пленных. Я приказал их обыскать и тогда у красного офицера под гимнастеркой нашли запечатанный конверт, а в нем документы исключительной боевой ценности. Это был приказ по 13-й советской армии. Ее частям, 9-й советской конной дивизии и двум бригадам 23-й советской дивизии, давалось задание покончить с нами в Ново-Гуполовке. Приказ предписывал двигаться тремя колоннами, точно были указаны маршруты, часы движения, отдыха.
— Поздравляю вас, господа, — сказал я, вставая из-за стола. —Мы выступаем немедленно.
Все поднялись с горячим «ура». Наши камышевые ребята, степные орлы со своим Левшой, недаром ели дроздовский паек: они перехватили документ драгоценный. Он отдавал нам в руки ключ боя, только надо было опередить движение красных, следуя навстречу их же маршрутам. Начальник моего штаба тут же за столом, написал приказ о выступлении, а я, чтобы было веселей, приказал взять с собой полковой оркестр. Мы точно знали маршрут и могли бить красных по очереди, колонну за колонной. Ночью 3-й полк уже атаковал среднюю колонну. Внезапная атака захватила их врасплох: красные спали без сторожевого охранения, почти без часовых. Они были уверены, что идут по своим тылам и что белогвардейцы от них далеко. Мгновенным ударом мы захватили красную бригаду с комбригом. Большевики ничего не понимали, что творится, они, что называется, еще чухались со сна, а все уже были пленными. Пленных погнали в тыл, а мы потекли вперед. Наши потери — единственный раненый, наши трофеи — вся красная бригада. Все было похоже на охоту впотьмах: подстеречь, захватить, не дать опомниться, поразить внезапным ударом. Через два часа быстрого марша разведчики донесли, что впереди замечена новая колонна. Я приказал пехоте садиться на повозки, а сам рысью повел на колонну кавалерию дивизии.
Мы неслись по степи, в сухой траве, еще не тронутой росой и обдававшей нас пылью. Начинало светать. В бурной быстроте ночного марша я забыл о наших гостях журналистах. Правда, когда мы выступали, после ужина, я предложил им следовать за нами в удобных экипажах. Но какие там экипажи: наши гости в один голос с лихостью стали требовать верховых лошадей. Они рвались в атаку, едва ли не впереди нас, бравые газетчики. Им подали порядком горячих лошадей конвоя. Только иронический и тонкий Шарль Ривэ, корреспондент «Тана» отказался от поэтического верхового коня и выбрал себе самую обычную прозаическую тачанку. Мы скакали без дорог, нам было не до того, чтобы справляться, как чувствуют себя в седлах штатские попутчики. Полагаю впрочем, что с непривычки их подкидывало здорово. Мне говорили, что кое-кто из журналистов проехался под конским животом.
В колонне большевиков были так уверены, что скачет своя конница, что не открывали огня. Зато я, с полутора тысячи шагов, приказал конному артиллерийскому взводу открыть беглый огонь. В колонне красных заметались. Доблестный полковник Кабаров повел в атаку Второй конный полк. Большевики под огнем и перед лавой стали быстро отходить. Тогда я приказал атаковать всей нашей конницей:
— Шашки вон!
Блеснула по рядам мгновенная молния. Я подскакал к нашему оркестру, махнул фуражкой, приказал играть. Румяно блеснули трубы конных трубачей. Конница, влажно высверкивая на заре, колыхаясь тесно и сильно, с музыкой двинулась в атаку. Оркестр играл мазурку Венявского. Необыкновенный трепет, светлый трепет атаки, музыка, заря, пронизывают меня и теперь, когда я вспоминаю утренний марш.
Это было изумительно красивое движение, атакующей с музыкой конницы, сверкающее оружие, молодые лица, дружный гул копыт, ржание, выблескивание серебряных труб и над всем гармонические волны мазурки Венявского. Что-то дальнее вспомнилось мне, что-то из Библии, о небесных воинствах, крылатых всадниках, осиянных светом, мчавшихся в небесное сражение.
Бег коня, свежий ветер в лицо, музыка, блеск. Мы неслись в атаку вдохновенно с тем священным чувством боя, когда забыта смерть, точно нет ее вовсе, когда сильнее смерти человек.
Я вспомнил о журналистах, когда проскакал боком на седле тощий англичанин в очках, с застывшей улыбкой, прискаливший желтоватые зубы. Только тогда я понял, что журналистам не следовало давать заводных лошадей. Конвойные лошади превосходно знали свои места, и по команде — «Шашки вон!», понесли в атаку господ иностранных корреспондентов. Признаюсь, что с некоторым чувством вины я вспоминаю невероятную скачку журналистов. Мне помнится черноволосый, с оливковым лицом, итальянец: он несся в атаку без стремян, со сползавшим седлом, держась за конскую гриву. Но все храбрые военные корреспонденты орали не хуже наших ребят. С ошалевшей улыбкой орал «ура» англичанин, зажмурившись, орал итальянец. В кепках, в пыльных пиджаках, с удалью летели они в атаку с одними своими блокнотами, карандашами и фотографическими аппаратами на потертых, видевших виды, ремнях. Еще один корреспондент, маленький, довольно плотный, короткий, полный человек, потный и багровый, пронесся мимо, размахивая шляпой, с яростным криком. Атака увлекла журналистов так же, как и коней. С бряцанием, с музыкой, ударили волны атаки, опрокинули красную колонну, мгновенно смели. Колонна с артиллерией и обозом была взята. Надо сказать, что третья колонна красных, их кавалерия, успела от нас драпануть. Запыленные, веселые и усталые, мы двинулись с музыкой назад в Сечь.»
Так как третья колонна красных успела ускользнуть, дивизии не было надобности дальше двигаться и, свернувшись, она повернула в обратный путь.
Все части дивизии, кроме 3-го Дроздовского полка, двинулись в Ново-Гуполовку вдоль железной дороги на Славгород. 3-й Дроздовский полк возвращался на свои квартиры через Варваровку. Когда дивизия уже была вблизи Ново-Гуполовки, встретилась целая компания беженцев крестьян из Калужской губернии, которые, спасаясь от голода царившего в их краях, с семьями пробирались на юг, в Таврическую губернию. Красные их не пропускали, но сегодня, благодаря разгрому красных Дроздовской дивизией, беженцам удалось проскочить на юг, в наши края. Большевики были сильно напуганы действиями Дроздовской дивизии, что можно было заключить из простого разговора между командиром советского полка и комиссаром, переданного одним крестьянином, бывшим свидетелем их разговора. Крестьянин хутора Третьякова рассказал, что перед нашим последним, описанным выше, рейдом, накануне, комиссар сильно нажимал на командира одного советского полка, чтобы тот быстрей и смелей действовал против Дроздовцев и увереннее продвигался вперед, на что командир советского полка ответил комиссару: «Вот подожди, подожди, они тебе покажут, как воевать здесь».
Ждать, как мы видели, комиссару долго не пришлось — всего пару часов.
В это же время стало известно, что наше наступление на правом берегу Днепра успешно развивалось и был освобожден от красных город Никополь, а в районе Каховки продолжались бои местного значения.