Добровольческая армия

Генерал Корнилов на Московском совещании

На Московском Государственном совещании, когда слово было пре­доставлено Верховному Главнокомандующему, Генерал Корнилов говорил, как и подобает солдату, - отрывисто, четко, как бы командуя:

«Как Верховный Главнокомандующий я приветствую Временное пра­вительство, приветствую все Государственное совещание от лица Дейст­вующих Армий. Я был бы счастлив добавить, что я приветствую вас от лица тех Армий, которые там, на границах, стоят твердой и непоколе­бимой стеной, защищая русскую территорию, достоинство и честь России

Но с глубокой скорбью я должен добавить и открыто заявить, что у меня нет уверенности в том, что Русская Армия исполнит без колеба­ний свой долг перед Родиной.

Моя телеграмма от 9 июля о восстановлении смертной казни на театре военных действий против изменников и предателей всем известна. Ближайшая задача этой телеграммы, причина, вызвавшая эту телеграмму - это позор Тарнопольского прорыва, и доныне этот погром, которого Русская Армия за все время своего существования не знала, продолжается.

Позор Тарнопольского разгрома — это непременное и прямое след­ствие того неслыханного развала, до которого довели нашу Армию, ко­гда-то славную и победоносную, влияния извне и неосторожные меры, принятые для ее реорганизации. Меры, принятые правительством после моей телеграммы, несомненно внесли некоторое оздоровление в Армию, но разрушительная пропаганда развала Армии до сих пор продолжается и я вам приведу факты.

За короткое время, с начала августа, озверевшими, потерявшими вся­кий образ воина солдатами убиты:

Командир Стрелкового Гвардии полка полковник Быков (голоса: «Почтить память вставанием!»), того же полка капитан Колобов, убиты на ст. Калинковичи братья офицеры Абрамовичи, тяжело избиты и ра­нены командиры полков 437-го Сестрорецкого и 43-го Сибирского, под­нят на штыки своими солдатами командир 299-го Дубенского полка пол­ковник Пургасов (возгласы: «Повешены ли виновные?»). Но когда отка­завшийся выдать зачинщиков и преступников полк был окружен сводным отрядом и комиссар обратился к ним с требованием выдать их, то про­несся плач мольбы о пощаде (возгласы: «Позор!»). Преступники были все выданы. Они преданы военно-полевому суду и теперь ждут решения своей участи (возгласы: «Правильно!»). После этого полк обещал смыть позор своей измены.

 

Так, перед лицом непоколебимой революционной власти, без единой капли крови было ликвидировано преступление и пресечена возможность его дальнейшего развития. Все эти убийства совершены солдатами в кош­марной обстановке безрассудного, безобразного произвола, бесконечной темноты и отвратительного хулиганства.

Несколько дней тому назад обозначилось наступление немцев против Риги. 56-й Сибирский стрелковый полк, столь прославленный в прежних боях, самовольно оставил свои позиции и, побросав оружие и снаряже­ние, бежал (возгласы: «Позор!»). И только под давлением оружия, после того как по телеграфу я приказал истребить полк, он вернулся (возгласы: «Правильно!», аплодисменты справа). Таким образом, с анархией...

Здесь председатель совещания А. Ф. Керенский прерывает Генерала Корнилова :

«Простите, Генерал! Я прошу собрание выслушать те места, которые говорят о великом несчастии и страданиях нашей земли, не сопровождая их недостойными знаками внимания».

Генерал Корнилов продолжает:

«Таким образом, с анархией в Армии ведется беспощадная борьба, и анархия будет подавлена, но опасность новых разгромов еще висит над страной, еще висит угроза новых потерь территории и городов, и угрожает опасность непосредственно самой столице. Положение на фронтах тако­во, что мы вследствие разгрома нашей Армии потеряли всю Галицию, всю Буковину и все плоды наших побед прошлого и настоящего годов. Враг в нескольких местах уже перешел границу и грозит самым плодо­родным губерниями нашего Юга, враг пытается добить румынскую армию и вывести Румынию из числа наших союзников, враг уже стучится в во­рота Риги, и если только неустойчивость нашей Армии не даст нам воз­можности удержаться на побережье Рижского залива, дорога к Петрограду будет открыта.

В наследие от старого режима свободная Россия получила Армию, в организации которой были, конечно, крупные недочеты. Тем не менее, эта Армия была боеспособной, стройною и готовой к самопожертвова­нию. Целым рядом законодательных мер, проведенных после переворота людьми, чуждыми духу и пониманию Армии, эта Армия была превращена в безумнейшую толпу, дорожащую исключительно своей жизнью.

Были примеры, когда отдельные полки выражали желание заключить мир с немцами и готовы были отдать врагу завоеванные губернии и уплатить контрибуцию, считая по 200 рублей на брата.

Армия должна быть восстановлена во что бы то ни стало, ибо без восстановленной Армии нет свободной России, нет спасения Родины. Для восстановления Армии необходимо немедленное принятие тех мер. которые я доложил временному правительству. Мой доклад представлен, и на этом докладе без всяких оговорок подписались управляющий воен­ным министерством Савинков и комиссар при Верховном Главнокоман­дующем Филоненко (возгласы; «Браво!»).

Я в кратких чертах доложу вам главные основы своего доклада. Вы­воды истории и боевого опыта указывают, что без дисциплины нет армии. Только армии, спаянная железной дисциплиной; только армия, ве­домая единой, непреклонной волей своих вождей, только такая армия способна к победе и достойна победы, только такая армия может выдер­жать все боевые испытания.

Дисциплина должна быть утверждена и повседневной будничной работой армии путем предоставления соответственной власти начальни­кам, офицерам и унтер-офицерам. За ними должна быть обеспечена дей­ствительная возможность наладить необходимую внутреннюю работу, за­ставить солдат чистить и кормить лошадей, убирать свои помещения, невероятно теперь загрязненные, и тем спасти весь живой состав Армии от эпидемий и страну от мора.

Тем, кто целью своих стремлений поставил борьбу за мир, я дол­жен напомнить, что при таком состоянии Армии, в котором она нахо­дится теперь, если бы даже, к великому позору страны, возможно было заключить мир, то мир не может быть достигнут, так как не может быть осуществлена связанная с ним демобилизация, ибо недисциплинированная толпа разгромит беспорядочным потоком свою же страну (возгласы: «Правильно», аплодисменты).

Необходимо поднять престиж офицеров. Офицерский корпус, до­блестно сражавшийся за все время войны, в громадном большинстве сразу ставший на сторону революции и оставшийся верным ее делу и теперь, должен быть вознагражден нравственно за все понесенные им не по его вине унижения и за систематические издевательства (возгласы: «Правиль­но!»). Должно быть улучшено материальное положение офицеров, их се­мей, их вдов и сирот павших героев, причем справедливо отметить, что это чуть ли не единственная корпорация в России, которая не требовала улучшения своего материального положения. А каково это положение, — покажет недавний пример того прапорщика, который был поднят на улице Петрограда упавшим от истощения сил вследствие голода, за не­имением средств.

Я не являюсь противником комиссаров, я с ними работал как Коман­дующий 8-й Армией и как Главнокомандующий Юго-Западным фронтом. Но я требую, чтобы деятельность их протекала бы в круге интересов хо­зяйственного и внутреннего быта Армии, в пределах, которые должны быть точно указаны законом, без всякого вмешательства в область во­просов оперативных, боевых и выбора начальника. Я признаю комисса­риат как меру необходимую в настоящее время, но гарантия действитель­ности этой меры — это личный состав комиссариата из людей, демокра­тизму политического мышления которых соответствуют также энергия и отсутствие страха ответственности, часто весьма тяжелой.

Армии без тыла нет. Все проводимое на фронте будет бесплодным, и кровь, которая неизбежно прольется при восстановлении порядка в армии, не будет искуплена благом Родины, если дисциплинированная, боеспо­собная армия останется без таковых же пополнений, без продовольствия, без снарядов и одежды. Меры, принятые на фронте, должны быть при­няты также и в тылу, причем руководящей мыслью должна быть только целесоответственность их для спасения Родины.

Между тем, по моим сведениям, наша железнодорожная сеть в на­стоящее время в таком состоянии, что к ноябрю она не будет в состоянии подвозить все необходимое для армии, и Армия останется без подвоза. Я доложу вам телеграмму, только что полученную мною от Главноко­мандующего Юго-Западным фронтом: «На фронте мучной голод, в ма­газинах базы муки нет совершенно. Прибытие от губернских продоволь­ственных комитетов совершенно ничтожно. Все сухарные заводы бездей­ствуют. Имеющиеся запасы сухарей начинают расходоваться впервые за все время войны на довольствие тыловых гарнизонов. Но их хватит не на долго. Считаю своим долгом донести об этом бедствии, как о чрезвы­чайном происшествии. В войсковом районе уже две недели тому назад пришлось перейти к войсковой эксплуатации местных средств района. Ныне, для временного спасения положения, во избежание голодных бун­тов начальник снабжений Юго-Западного фронта одновременно с этим приказал в Киеве экстренным порядком организовать гарнизонные ко­миссии, которые под руководством губернских продовольственных ко­митетов приступили бы немедленно к заготовке в тылу района в случае надобности и к реквизиции. Вмешательство правительства, тем не менее, экстренно необходимо, ибо фронт так дальше жить не может».

Я приведу несколько цифр, которые могут очертить вам положение вопроса о снабжении Армии другими средствами, в частности боевыми средствами. В настоящее время производительность наших заводов, ра­ботающих на оборону, понизилась до такой степени, что теперь в круг­лых цифрах производство главнейших потребностей Армии по сравнению с цифрами периода с октября 1916 года по январь 1917-го понизилось таким образом: орудий — на 60%, снарядов — на 60%.

Я приведу только эти цифры. Следовательно, если так пойдет и даль­ше, то наша Армия очутится в таком же точно положении, в котором она была в начале весны 1915 года, что вызвало, как вам известно, отход наших Армий из Польши, из Галиции и с Карпат.

Я подчеркну еще одну цифру. В настоящее время для успешных действий Армии ей необходимы «глаза». «Глазами» я называю самолеты. Для действия артиллерии ей нужны самолеты. Положение же нашего воздушного флота таково, что мы теперь не можем средствами, получае­мыми с наших заводов, пополнять убыль в самолетах. Не имея возмож­ности пополнять убыль, мы не в состоянии также пополнять и убыль в наших летчиках, потому что не на чем их учить. В настоящее время про­изводительность наших заводов, работающих по авиации, понизилась на 80%. Таким образом, если не будут приняты меры, самые решительные, то наш воздушный флот, столько принесший для победы, вымрет к весне.

Если будут приняты решительные меры на фронте по оздоровлению Армии и для поднятия ее боеспособности, то я полагаю, что разницы между фронтом и тылом относительности суровости необходимого для спасения страны режима не должно быть. Но в одном отношении фронт, непосредственно стоящий перед лицом опасности, должен иметь преиму­щество: если суждено недоедать, то пусть недоедает тыл, а не фронт.

К тому, что я считаю долгом доложить вам, я присоединяю то, во что сердцем верил всегда и наличие чего я теперь наблюдаю: страна ХОЧЕТ ЖИТЬ. И как вражеское наваждение уходит та обстановка само­убийства великой независимой страны, которую создали брошенные в самую темную массу безответственные лозунги. Для действительного во­площения воли народа в жизнь необходимо немедленное проведение тех мер, которые я только что наметил. Я ни одной минуты не сомневаюсь, что эти меры будут проведены безотлагательно.

Но невозможно допустить, чтобы решимость проведения в жизнь этих мер каждый раз совершалась под давлением поражений и уступок отечественной территории. Если решительные меры для поднятия дисци­плины на фронте последовали как результат Тарнопольского разгрома и утраты Галиции и Буковины, то нельзя допустить, чтобы порядок в тылу был последствием потери нами Риги, и чтобы порядок на железных до­рогах был бы восстановлен ценою уступки противнику Молдавии и Бесарабии.

Я верю в гений русского народа, я верю в разум русского народа и я верю в спасение страны. Я верю в светлое будущее нашей Родины, и я верю в то, что боеспособность нашей Армии, ее былая слава будут вос­становлены.

Но я заявляю, что времени терять нельзя ни одной минуты. НУЖНЫ РЕШИМОСТЬ И ТВЕРДОЕ, НЕПРЕКЛОННОЕ ПРОВЕДЕНИЕ НАМЕЧЕН­НЫХ МЕР...»

Речь Генерала Корнилова на Московском совещании, даже по заяв­лению Милюкова, произвела громадное впечатление. Через несколько дней мрачные предсказания Генерала Корнилова сбылись: немцы легко взяли Ригу, и в Казани был взорван военный завод с громадными запасами бое­припасов. К этому времени взаимоотношения между Генералом Корнило­вым и Керенским испортились настолько, что последний приводит в дей­ствие свой дьявольский план провокации Верховного Главнокомандующе­го. Генерал Корнилов и Керенский действовали в противоположных на­правлениях. Генерал Корнилов вышел из народных глубин, Керенский же из кругов типичной интеллигенции. Первый был человеком действия, вто­рой — человеком фразы. Генерал Корнилов — сжатая пружина воли, Ке­ренский — обнаженный комок нервов, подхлестываемых «медицинскими средствами». Первый служил России, второй — революции. Первый вы­двинулся за свои боевые заслуги, второй был вынесен наверх револю­ционной волной. Генерал Корнилов всю свою жизнь провел с солдатами, Керенский же не знал их совершенно, не отбыв даже воинской повин­ности, Генерал Корнилов был полон тревоги за Отечество и Армию, «вождь революционной демократии» полон подозрений и старался за ре­волюционную и свою власть. Один говорил: «Я лично не стремлюсь к власти и готов подчиниться тому, кому будут вручены диктаторские полномочия», другой неустанно твердит: «Я им революции не отдам». Один хочет спасти Родину, другой спасает завоевания революции. Неиз­бежное столкновение между этими двумя столь противоположными людь­ми разразилось.

Началось оно так: Савинков, — военный министр, — от имени Ке­ренского просит прислать войска в Петроград на случай восстания боль­шевиков (см, в начале статью полковника Колчинского, где изложены детали провокации). Генерал Корнилов посылает конный корпус генерала Крымова. Вслед за Савинковым приезжает в Ставку бывший член времен­ного правительства Б. Н. Львов и тоже от имени Керенского говорит с Генералом Корниловым о реконструкции власти. Генерал Корнилов повто­ряет свою неизменную точку зрения о необходимости установления дик­татуры, а для окончательного обсуждения вопроса просит Керенского и Савинкова приехать в Ставку. 26 августа Львов возвратился в Петроград и передал Керенскому пожелания Генерала Корнилова. Выслушав Львова, Керенский вдруг вообразил, что он наконец раскрыл «корниловский за­говор» (от себя добавлю словами личного моего впечатления, полученно­го в эти дни мной от картины происходившего тогда в Петрограде: точ­нее — Керенский тогда не «ВООБРАЗИЛ», а «СООБРАЗИЛ», что настал момент, когда он движение конного корпуса генерала Крымова может объявить выступлением Генерала Корнилова против временного прави­тельства).

Вся картина этого «заговора» ему стала «ясна»: конный корпус по­слан для политического переворота в Петрограде, глава правительства вы­зывается в Ставку для ареста, а пожелания Корнилова, переданные через Львова, — ультимативные требования Ставки!!!

Вечером того же 26 августа Керенский по телеграфу приказал Кор­нилову сложить с себя звание Верховного Главнокомандующего и выехать в Петроград. Генерал Корнилов отказался. Что же произошло на самом деле между Генералом Корниловым и Керенским? «Великая провокация», — по словам Генерала Корнилова, «великое преступление генерала», — по словам Керенского.

(Мое впечатление о том же, полученное тогда же в Петрограде: обращаю внимание читателя на то, что Керенский сам выпросил у Гене­рала Корнилова конный корпус генерала Крымова для борьбы с больше­виками, а в то же время находившиеся там части 45-й пехотной дивизии, усмирившие первое восстание их в начале июля, теперь выбрасываются на фронт, а мирно шедший к Петрограду конный корпус превращается в на­ступление на революцию. В результате — убийство или самоубийство ге­нерала Крымова и «великая провокация» сфабрикована).

«В основе событий, разыгравшихся 26 августа, лежит недоразуме­ние», — говорили ближайшие сотрудники Керенского (врут: сами же вы­полняли провокаторские функции, выставляя противобольшевистские пол­ки из Петрограда и крикливой, устной и в печати, пропагандой превра­щая войска генерала Крымова в «наступающих» на город. Эти господа лучше сказали бы, почему они с этого времени стали особенно уси­ленно выпускать из тюрем большевиков и чаше разговаривать с ними? Тогда Генерал Корнилов был для них искупительной жертвой для своих собратьев по революции).

Непосредственный свидетель этих событий профессор Милюков счи­тает, что Керенский в этот день «потерял способность спокойной и холодной оценки», а его душевное состояние, подготовленное долгими месяцами подозрений и страха, представляло собой «совершенно клиническую картину». «Понимал ли Керенский в эту минуту, — спрашивает Милюков, — что, объявляя себя противником Корнилова, он выдает Россию Ленину? Понимал ли он, что данный момент — последний, когда схватка с большевиками могла быть выиграна для правительства?..»

(Я, как участник этих событий в Петрограде в составе 178-го пехотного Венденского полка, свидетельствую, что тогда Керенский был там хозяином положения. Маршевые роты постоянно отправлялись на фронт, в Финляндии скопилось много казачьих и кавалерийских частей, а «краса и гордость революции» — матросня Балтийского флота — притихли и даже требовали, чтобы зачинщики зверств в дни революции были бы наказаны. Такое положение не давало повода Керенскому выпрашивать у Генерала Корнилова конный корпус генерала Крымова для подавления несуществовавшего выступления большевиков. К тому же конница не могла вести серьезных боев в Петрограде и если одновременно с нами тогда была там и 14-я кавалерийская дивизия, то она почти не выступала, а действовали лишь наши пехотные полки. Вообще же большевики, руководимые немцами, конечно не сдавались и действовали по всей России, но для борьбы с ними и с анархией нужна была диктатура, чего и требовал Генерал Корнилов. Лично же за себя Керенский имел основания опасаться потому, что в войсках Петрограда и Финляндии Генерал Корнилов имел все данные быть на его месте. Вот этот-то вопрос честолюбия Керенский и разрешил провокацией Генерала Корнилова. Что же касается разговоров или даже инструкций для действий чинам корпуса на случай стычек, то они, конечно, как и инструкции, бывшие для нас, были весьма суровыми и в первую очередь — для большевиков и для бандитов. При движении наших эшелонов на Петроград был случай, когда агитаторы, несмотря на заранее данное по станциям объявление не подходить к нашим поездам и агитацией не заниматься, все же предлагали нашим солдатам перебить нас, офицеров, за что сами были брошены под колеса паровоза. Обстрелявшие нас из пулеметов матросы, 14 человек, были все перебиты. Наш первый привал в Петрограде в каком-то доме вместе с матросами тоже закончился для них печально, но в более легкой форме, — их просто штыками выбросили на улицу. Наши пулеметы и минометы не раз действовали, и только благодаря этому мы подошли к Народному дому и Петропавловской крепости без всяких инцидентов. За столь твердое поведение жители встречали нас восторженно. В один из первых дней наш полк проходил через Марсово поле, где, к нашему удивлению, мы увидели выстроенные запасные гвардейские батальоны с оркестром, но... без офицеров. Когда оркестр заиграл нам встречу, наш командир полка полковник Комиссаров приказал ему убраться. Встречавшие нас были страшно смущены, и их строй превратился в толпу. Я подъехал к стоявшим здесь унтер-офицерам и спросил их, где же их гг. офицеры. Один из них невпопад ответил мне: «Ваше высокоблагородие, а мы здесь ждали, что придут наши полки». Да, старые полки гвардии, казалось бы, должны были бы стоять в столице на страже государственности хотя бы поочередно, и тогда бы этого бунта не было).

На вопросы Милюкова можно сказать, что Керенский хорошо все понимал, но это-то и было ему нужно. Ленина он все же считал за своего собрата, а в Генерале Корнилове он основательно видел врага анархии и, быть может, и революции.

Профессор генерал Н. Н. Головин говорит в своей книге 23, стр. 129:

«Связь большевиков с германским Генеральным штабом была очевидна. Победа Керенского, которая по существу являлась победой большевиков, приводила к тому, что в офицерской среде прочно установилось убеждение, что Керенский и все умеренные социалисты являются такими же врагами России, как и большевики. Различие между ними было только в «степени», а не «по существу».

Вопреки обещанию, данному в Москве: «погубить душу, а родину спасти», Керенский душу свою спас, а родину погубил, отдав революцию тем, о которых сам знал, что они ведут Россию к гибели.

Что Россию Керенский погубил — это факт, но о спасении им своей души даже спорить нельзя: неужели он, осмелившийся своим революционным ножом ударить в спину нашей многострадальной Армии в момент, когда она имела силы прикончить врага, может кем-то быть прощен, не верю.

Если можно сосредоточить в одной хронологической точке то преступление Керенского перед Россией, о котором так много говорили, то это преступление было совершено в ту минуту вечером 26 августа 1917 года.

26 августа предрешило 26 октября

Полагаю, что в отношении самого Керенского большевики все же оказались джентльменами: Ленина в июльские дни, когда его местопребывание было открыто и ему грозила нормальная расправа, спас Керенский своим распоряжением нам «не в свое дело не вмешиваться» и он же в августе удалил Генерала Корнилова для их общего блага, а в октябре большевики выпустили Керенского. Даже заграницей такой вежливости не увидишь! С этого рокового дня для России все рухнуло: Армия окончательно разложилась, и с этого времени немцы начали переброску своих семи дивизий на Запад.