Дело генерала Корнилова

Замечания члена Чрезвычайной следственной комиссии. Случайно и с большим запозданием мне попала в руки газета «Новое Русское Слово» от 12 августа 1956 года, в которой помещено письмо в редакцию А. Ф. Керенского по поводу «дела Корнилова».

В этом письме А. Ф. Керенский отвечает на вызов М. В. Вишняка «принять или опровергнуть показания Степуна о том, что в наболевшем «деле Корнилова» виноваты оба (Корнилов и Керенский) и притом одной и той же виной». Из текста видно, что вопрос поставлен так: лежал ли в основе «дела Корнилова» ЗАГОВОР генерала против Керенского или это был заговор Керенского против Корнилова. Освещая этот вопрос, А. Ф. Керенский мало что сказал от себя по этому поводу, но сделал много ссылок на показания третьих лиц, имевших или непосредственное, или косвенное отношение к этому делу. Заговор Корнилова в воображении Керенского состоит как бы из двух актов: во-первых, организация в Петрограде офицерских групп, которые должны были оказать активное содействие замыслам Корнилова, и, во-вторых, неудавшийся удар по Петрограду конного корпуса генерала Крымова. Наибольшее место в своем письме А. Ф. Керенский уделяет первому акту. Как известно, для расследования восстания Генерала Корнилова была создана Чрезвычайная следственная комиссия, выводы которой не совпадают с выводами, сделанными в вышеупомянутом письме А. Ф. Керенского. Как бывший член этой комиссии, я УТВЕРЖДАЮ ЭТО СОВЕРШЕННО КАТЕГОРИЧЕСКИ. Предварительно я считаю необходимым сказать несколько слов о составе этой комиссии. Назначена она была в ночь на 31 августа указом правительства, подписанным А. Ф. Керенским в кабинете министра юстиции А. С. Зарудного. Председателем комиссии был назначен главный военно-морской прокурор И. С. Шабловский. На пост главного военно-морского прокурора Шабловский был призван Керенским после февральской революции. Шабловский занимался адвокатурой в Риге и Прибалтийском крае, где и познакомился с Керенским. Этому личному знакомству нужно приписать столь неожиданное назначение гражданского юриста Шабловского на высший пост в военно-морском судебном ведомстве.

Назначение его председателем Чрезвычайной следственной комиссии по делу Корнилова, делу специфически политическому, было вполне логичным. Шабловский, помимо его опыта в политических делах, пользовался еще и доверием председателя совета министров Керенского. Одновременно с Шабловским и Керенским в прибалтийских судах в качестве военного защитника выступал тогда молодой военный юрист капитан Раупах. В 1917 году Раупах, уже полковник, был военным следователем в Финляндии. Февральская революция совершенно разрушила военно-судебный аппарат, была изменена подсудность, система наказаний, судебный процесс. Поэтому Раупах был без дела, часто приезжал в Петроград и здесь возобновил знакомство с Шабловским. И когда возник вопрос о назначении членов комиссии по делу Корнилова, то Шабловский рекомендовал Керенскому Раупаха. Если Шабловский и Раупах были в комиссии особо доверенными — хотя и не в одинаковой степени — лицами Керенского, то двое других: полковник Украинцев, то есть автор этой заметки, и гражданский следователь П. Л. Колоколов, были назначены по деловому признаку. Назначение чрезвычайной комиссии произошло в самом спешном порядке. У Шабловского не было времени на выбор еще одного члена комиссии и он припомнил мою кандидатуру в помощники главного военно-морского прокурора и назвал меня. Потом выяснилась желательность иметь в составе комиссии гражданского юриста, и тогда Керенский назначил Аладьина. Избрание же гражданского следователя Керенский предложил Зарудному. Выбор Зарудного пал на Колоколова. Еще двух членов комиссия должна была кооптировать в свой состав по ТРЕБОВАНИЮ СМОЛЬНОГО, то есть совета рабочих и солдатских депутатов и с согласия Керенского.

Это были меньшевики: Либер и Крохмаль. Мы приняли их без большого восторга, так как видели в них не столько политических единомышленников и политических друзей Керенского, сколько «ОКО» советов, только что боровшихся с Корниловым и победивших его. Мы ожидали от них тенденциозного отношения к делу и боялись помех с их стороны в нашей работе. Однако очень скоро мы убедились, что оба они относятся к делу с полной объективностью и в дальнейшем и до самого конца между всеми нами существовало полное согласие как по всем частным вопросам, так, — и это особенно важно, — в основной оценке существа дела.

Я считаю ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ВАЖНЫМ обратить особое внимание на такое единомыслие среди членов комиссии, столь различных по своему общественному и служебному положению, а также и по тому основанию, по которому они стали членами комиссии.

Теперь - о ЗАДАНИИ, ПОСТАВЛЕННОМ НАМ КЕРЕНСКИМ. Когда мы 30 августа очень поздно собрались в министерстве юстиции (Керенский. Зарудный, Раупах и я), то никто из присутствовавших не формулировал преступления Генерала Корнилова. Оно происходило у всех нас на глазах, видимым образом выражалось в походе конного корпуса с дикой дивизией на столицу и приобрело в многочисленных заголовках газет прочно сложившееся название: «Восстание Генерала Корнилова». Восстание — против кого? Совершенно очевидно, что понималось — против существующего правительства, возглавлявшегося Керенским, но ОТНЮДЬ НЕ ПРОТИВ КЕРЕНСКОГО ЛИЧНО, как это упрощенно формулируется М. В. Вишняком. Так нами это дело и было принято к производству, то есть как «Восстание Генерала Корнилова против правительства». Конкретно же предложение Керенского нам сводилось единственно к тому, чтобы мы по прибытии в Ставку АРЕСТОВАЛИ ГЕНЕРАЛОВ: КОРНИЛОВА, ЛУКОМСКОГО, РОМАНОВСКОГО и также всех тех старших чинов Ставки, которые имели отношение к операции движения корпуса на Петроград, и об исполнении этого предложения, а по существу — ПРИКАЗА, немедленно по телеграфу донести ему, чтобы он имел возможность довести до всеобщего сведения. Точное определение круга лиц, подлежащих немедленному аресту, не оставляло сомнения в том, что преступление Генерала Корнилова Керенский видел именно в движении конного корпуса на Петроград, а целью этого движения, очевидно, подозревалось (только подозревалось — по крайней мере нам об этом ничего определенного сказано не было) намерение в какой-то, пока совершенно невыясненной форме, нанести удар по правительству. О том, должен ли этот удар вылиться в арест всех членов правительства или же одного Керенского, в ликвидацию их или же в требование от них отказа от власти и передачи ее Генералу Корнилову, — равным образом не было сказано ни слова, ни прямо, ни намеком.

Таким образом наша ГЛАВНЕЙШАЯ ЗАДАЧА представлялась нам в обязанности выяснить обстоятельства, вызвавшие директиву Генерала Корнилова о движении конного корпуса на столицу и непосредственную и основную цель этого движения. Когда все было готово, Керенский сказал: «Сегодня день моего Ангела, и я не хотел бы ставить свою подпись пол этим несчастным указом». Согласились на том, что указ будет датирован 31 августа. Таким образом, в документ большой важности был внесен без обоснованной причины легкий элемент обмана. Однако обмануть судьбу никому не удалось: рожденное в этот момент «наболевшее дело Корнилова» принесло много несчастий и не одному Керенскому, но ему — в первую очередь, — предчувствия его были правильны.

В 6 часов утра того же 31 августа с экстренным поездом мы втроем (Шабловский, Раупах и я) выехали в Могилев. В Могилеве, куда мы прибыли очень поздно вечером, мы прежде всего посетили генерала Алексеева в его вагоне, чтобы осведомиться, принял ли он уже командование от Генерала Корнилова, и предупредили его о том, что ему следует считаться с возможностью нашего постановления об аресте самого Генерала Корнилова и некоторых других чинов Ставки. Что касается передачи командования, то, по словам Алексеева, Генерал Корнилов беспрекословно подчинился приказу правительства, и передача командования произошла без каких-либо осложнений.

К Генералу Корнилову мы прибыли уже ночью. Он по-прежнему занимал губернаторский дом. Принял он нас немедленно в громадном и почти пустом кабинете. Генерал, конечно, уже ждал нас, был совершенно спокоен и безукоризненно владел собой. Мы, или точнее, Шабловский, сказали ему, что ввиду позднего времени мы хотели бы ограничиться на первый раз выслушанием от него в кратких словах объяснения по поводу известного ему события. И он действительно довольно кратко, связно, логично и убедительно нарисовал нам картину, во многом хорошо нам известную: развал Армии, злостная и безответственная агитация советов против войны и беспомощность правительства, требующего продолжения войны, но не умеющего или нежелающего защитить Армию от большевистского разложения. Затем Корнилов перечислил все меры, которые Главное Командование, ответственное за ведение войны, предлагало правительству в целях восстановления Армии, а также и те, которые оно принимало в тех же целях самостоятельно. И, наконец, Корнилов дошел до самого важного, буквально поразившего нас своей неожиданностью.

Он сообщил нам о своем соглашении с Керенским в целях обеспечения порядка в столице продвинуть к Петрограду крупную войсковую группу, которая была бы в состоянии в кратчайший срок ликвидировать беспорядки, если бы таковые возникли,

В изложении Корнилова было совершенно ясно, что очагом возможных беспорядков считались советы (совет рабочих и солдатских депутатов) и что под ликвидацией беспорядков понималась ликвидация именно советов, а также и то, что это так понималось не только в Ставке, НО И САМИМ КЕРЕНСКИМ.

В доказательство этого последнего обстоятельства КОРНИЛОВ ВЫНУЛ ИЗ ПИСЬМЕННОГО СТОЛА ЛЕНТУ РАЗГОВОРА ЕГО С КЕРЕНСКИМ ПО ПРЯМОМУ ПРОВОДУ. Дату этого разговора я, к сожалению, теперь забыл.

Мы читали эту ленту каждый про себя и, должен признаться, просто растерялись. Разговор, согласно содержанию ленты, шел именно об отправке корпуса к Петрограду с указанной выше целью, и Керенский в своих репликах этого не отрицал. Рассказывая о соглашении с Керенским, Корнилов не скрыл, что по вопросу о составе корпуса (дикая дивизия) и о командовании им (генерал Крымов) между ним, Корниловым, и Керенским существовало разногласие.

Ознакомившись с лентой, Шабловский сразу же прекратил дальнейшие объяснения Корнилова, в знак согласия кивнул головой и, когда было написано постановление об аресте, беспрекословно подписал его.

Мы вернулись на вокзал, передали генералу Алексееву для исполнения постановление об аресте Корнилова, отправили телеграмму Керенскому и заперлись в вагоне.

Мы читали и перечитывали ленту разговора, стараясь отыскать в нем какое-либо противоречие с показанием Генерала Корнилова. Действительно, некоторая условность в некоторых выражениях могла вызвать смущение, однако она легко объяснялась необходимостью для Генерала Корнилова известной конспиративности ввиду того, что разговор велся не непосредственно, а с помощью третьего лица, солдата-телеграфиста.

Такая же неточность имелась и в выражениях Керенского, очевидно по той же причине. Учитывая это обстоятельство, бывшая в наших руках лента. ЭТО ВЕЩЕСТВЕННОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО, не оставляла сомнения в том, что конный корпус двигался в Петроград с ВЕДОМА и СОГЛАСИЯ ЕСЛИ И НЕ ВСЕГО ПРАВИТЕЛЬСТВА, ТО ЕГО ГЛАВЫ, И ТЕМ САМЫМ РУШИЛИСЬ ВСЕ ОБВИНЕНИЯ ПРОТИВ ГЕНЕРАЛА КОРНИЛОВА. Преступление Главнокомандующего, как оно представлялось в Петрограде, превращалось в легальное действие, и мы, то есть комиссия, оказались в самом нелепом положении. Сомнения относительно нашего положения заходили так далеко, что мы не знали, в праве ли мы при таких обстоятельствах выносить постановления об аресте обвиняемых правительством генералов, и не представляли себе и того, куда может привести производимое нами следствие.

В сомнениях о нашем положении мы доходили до того, что обсуждали вопрос, не следует ли нам немедленно вернуться в Петроград и сложить свои полномочия. Если мы не сделали этого шага, то главным образом в сознании, что такой шаг был бы равносилен колоссальному политическому скандалу, который окончательно нарушил бы кое-как державшееся равновесие политических сил в стране, причем произошло бы это явно в пользу большевиков.

Сейчас «дело Корнилова», событие величайшего значения для всего хода русской революции, мы все рассматриваем в исторической ретроспективе, с хладнокровием и рассудительностью шахматных игроков, которые, не торопясь, расставляют на своих досках затвердевшие фигуры Керенского, Корнилова, советов... А ведь тогда это были живые люди, заряженные революционной взрывчатой силой, действовавшие в раскаленной атмосфере. Чтобы понять наше положение, нужно учесть, что уезжали мы в Ставку не просто из нашего города, а из города осажденного и не вполне освобожденного. Отдавая нам распоряжение выехать немедленно, Керенский оговаривался: «Как только будет восстановлен путь». Нас провожали на рискованное дело, и мы не были уверены, примет ли нас Корнилов, и как примет (а ведь мы были должны арестовать его). (За этим идет перечисление ужасов: им дали взвод матросов гвардейского экипажа для охраны, в пути их не раз останавливали и говорили, что Могилев — это укрепленный лагерь и т. д.).

Приехав в Могилев, мы увидели, что все эти страшные картины восстания Главнокомандующего Армиями уступили место видам совершенно иного характера: вокруг Могилева ни одного окопа, в самом Могилеве ни одного лишнего батальона. Главнокомандующий безропотно сдает командование и так же покорно идет под арест, а настроение в местном совете таково, что неизвестно, кто кого имел больше основания опасаться, Генерал ли Корнилов совета или же совет — Генерала Корнилова. Эту первую ночь в Могилеве, в связи с тем впечатлением, какое на нас произвело содержание разговора по прямому проводу (лента) между Корниловым и Керенским, мы провели почти без сна. В результате всестороннего обсуждения было решено продолжать следствие, как если бы этого разговора не было.

Должен сознаться, что решение это оказалось невыполнимым и в продолжение всего следствия все внимание концентрировалось на вопросе, было или не было соглашение между Корниловым и Керенским. Продолжая следствие, мы допросили и арестовали многих, мы съездили в Новочеркасск и допрашивали там Атамана Каледина. Предприняли мы эту поездку потому, что в каком-то разговоре с Шабловским Керенский намекнул на подозрительность бесед Корнилова с Калединым во время Московского совещания. По поводу показаний всех допрошенных нами свидетелей я должен сказать, что никто из них не сказал ничего такого, чего мы не знали бы от самого Генерала Корнилова, которого мы допрашивали не один раз. Он давал свои показания очень мужественно, совершенно не считаясь с тем, что они могут быть использованы против него самого. Он говорил как Главнокомандующий в необыкновенное время, когда одними военными мерами нельзя было ни вести войну, ни тем более выиграть ее. Правительство он считал слабым и неспособным помочь Армии, а слабым делало правительство двоевластие. В лице некоторых членов правительства он видел чуть ли не изменников. Такое положение толкало его в политику. Он искал контакта с общественными деятелями, старался поднять свой авторитет, так как без большого авторитета нельзя управлять развалившейся Армией. Врагом номер первый он считал петроградский совет. Хотя июльское восстание в Петрограде, организованное советами, и было подавлено, но дух советов остался тот же, и поэтому он считал себя обязанным принять меры предосторожности.

Ни от Генерала Корнилова, ни от кого другого из числа допрошенных нами лиц, мы не слышали угроз ни по адресу правительства в целом, ни по адресу Керенского в частности (в отношении Керенского за одним исключением). Не было также ни одного свидетеля, который показал бы, что ему было известно о заговоре Ставки против правительства или чтобы он слышал, что правительству угрожает, помимо опасности со стороны советов, опасность и с какой-то другой стороны.

Когда мы говорили с Корниловым о том, как он представляет себе будущее, то он рисовал его таким образом: правительство в конце концов будет вынуждено признать его программу по укреплению дисциплины и восстановлению Армии. Поймет оно также необходимость иметь сильную власть. Когда мы однажды спросили Корнилова, не мог ли бы удар Крымова, в случае захвата им Петрограда, обрушиться лично на Керенского, он ответил также вопросом с веселой улыбкой: «Думаете ли вы серьезно, что для ликвидации Керенского недостаточно одного-двух смелых людей, а требуется целый корпус?»

Самым важным свидетелем по делу мы считали Владимира Николаевича Львова, члена Государственной думы и одно время обер-прокурора Святейшего Синода. Скажу сразу, что несмотря на его такое высокое и ответственное общественное положение, он произвел на нас очень несерьезное впечатление, и мы были склонны считать его виновником трагического хода событий. Мы его допрашивали, по-моему, три раза, в последний раз в Зимнем дворце, во фрейлинских покоях, где он почему-то проживал. Самый факт неоднократного допроса свидетеля говорит о том, что свидетель почти наверное не вполне достоверен. Так оно и было на самом деле. Передаю кратко о роли Львова: первая его поездка в Ставку была после Московского совещания, когда он задал вопрос Генералу Корнилову: «Удовлетворяет ли его такое правительство и каким бы он хотел его видеть?» Генерал Корнилов говорил, что нужно сильное правительство и что нужно ликвидировать двоевластие, восстановить Армию, Слово «диктатор» в этот раз не упоминалось. На вопрос, какую роль в данном случае можно отвести Керенскому, Генерал Корнилов остановился на министерстве юстиции. Далее зашла речь о роли конного корпуса. В данном разговоре Генерал Корнилов считал Львова ПОСЛАНЦЕМ Керенского и был уверен, что он знаком с их договором, а потому стал объяснять, почему он хочет иметь во главе корпуса генерала Крымова. Разговор на этот раз закончился заявлением Генерала Корнилова: «Что он был бы рад, если бы Керенский приехал в Ставку, тогда все вопросы, а в том числе и вопросы о возможном правительстве, можно было бы обсудить более основательно». Вот после этого разговора Львов пошел по штабу НЮХАТЬ настроение и на вопрос есаулу Родионову, как он смотрит на приезд Керенского в Ставку, получил ответ: «Пускай приезжает, я бы его на первом столбе повесил». Таковы показания об этом Генерала Корнилова, его адъютанта и есаула Родионова.

По возвращении к Керенскому Львов все подробно передает ему, но как о поездке по своей инициативе. Это было первое показание.

Я хорошо помню и последнее показание Львова. Оно начиналось буквально так: «Довольно я щадил Керенского!» Существенная разница между этим последним показанием и первым заключалась в том, что Львов признал, что поездка состоялась по прямому поручению Керенского и ярко изображает реакцию последнего на привезенные Львовым новости из Ставки. По словам Керенского, здесь уже было произнесено слово «диктатура». Когда же Керенский узнал, что диктатором будет не он, то пришел в негодование.

Допрос Зарудного имел характер частного разговора, где выяснилось, что вопрос о диктатуре в правительстве официально не поднимался, но депутатами обсуждался. Участие в этих разговорах принимал и сам Керенский, считая, конечно, что такая власть может быть только в его руках.

Показанием Львова мы считали следствие почти законченным, оставалось допросить только одного председателя — А. Ф. Керенского. От него мы хотели получить ответы на следующие вопросы, без которых оставалось слишком много места для догадок, предположений и подозрений:

1) Существовало ли соглашение об отправке конного корпуса к Петрограду, когда именно оно состоялось и с какою, точно, целью? Если такое соглашение лишь выдумка Генерала Корнилова, то почему он, Керенский, не отрицал этого в разговоре по прямому проводу? Чем было вызвано его отрицательное отношение к генералу Крымову и носило ли пожелание отменить назначение генерала Крымова характер возражения или же ясно выраженного приказа Генералу Корнилову?

2) Поручал ли он Львову поехать в Могилев к Корнилову, с какой именно целью, и что именно доложил Львов об этой поездке? и

3) Велись ли среди членов правительства разговоры о возможности и желательности введения диктатуры, принимал ли в таких разговорах участие он, Керенский, какова была его позиция в этом вопросе и если такие разговоры велись, то в пользу чьей диктатуры высказывался он, Керенский?

Готовясь к этому допросу, мы отдавали себе отчет в том, с какими трудностями этот вопрос связан: ведь нам предстояло допросить — как-никак — главу правительства и нужно было предлагать ему вопросы, в которых он может усмотреть недоверие комиссии или сомнение в его словах. Поэтому было решено подготовить вопросник, в котором вопросы были бы формулированы так, чтобы исключить возможность для Керенского уклониться от точного ответа на вопрос, но вместе с тем так, чтобы формулировка вопроса включала в себя элемент особого уважения к высокому положению свидетеля. Вопросы, которые могли бы быть особенно неприятными председателю Совета министров, должны были быть помещены в конце вопросника. Составление вопросника было поручено мне.

Керенский принял нас в Зимнем дворце, в царской библиотеке. В промежутке между двумя громадными окнами стояло большое деревянное резное кресло, напоминавшее трон. Мы сели за стол, а Керенский занял место на этом «троне». Если бы я хотел охарактеризовать позу Керенского на «троне», я должен был бы употребить слово «развалился». Это, конечно, мелочь, но по ней мы сразу почувствовали, что это неспроста, что таким способом нам дается понять, какая дистанция отделяет нас от столь важного свидетеля, оказавшего нам такую честь.

В знак уважения Шабловский вел допрос стоя. Приглашенная нами многолетняя стенографистка Государственной думы Туманова вела запись. Первые же ответы Керенского последовали в такой резкой форме, что Шабловский растерялся. Посматривая на лист-вопросник, он так изменил редакцию и весь смысл вопросов, что я совершенно не узнавал своей работы. Ответы на измененные вопросы только затуманивали то, что мы хотели осветить. Первым не выдержал Раупах. Он встал и попросил уточнить какой-то ответ. За ним последовал Либер. Тут Керенский окончательно утратил самообладание, вскочил и стал буквально кричать на нас. Мы молча переглянулись с Шабловским, и он решительно объявил перерыв. В этот момент Туманова встала и громким голосом сказала, обращаясь к Керенскому: «Мне стыдно за вас, Александр Федорович! Мне стыдно за то, как вы позволили себе обращаться с комиссией, исполняющей свой долг...»

Это был последний акт в работе нашей комиссии. Единодушно, как и во всех актах нашей комиссии, мы пришли к заключению, что объяснения Керенского для полного выяснения «дела о восстании Корнилова» необходимы, но, охраняя независимость нашу как органа судебно-следственной власти, обращаться с нами так, как это позволил себе Керенский, мы больше не допустим. На этом мы разошлись, а спустя несколько дней наступило 25 октября.

На основе собранного неполного, за отсутствием показания Керенского, следственного материала, комиссия была склонна сделать выводы, которые не укладывались в рамки дилеммы Степуна: или заговор Корнилова против Керенского, или заговор Керенского против Корнилова. Выводы комиссии опирались на такие соображения: двоевластие в стране было злом, как в глазах Керенского, так и в глазах Корнилова. Созданная революцией, никаким законом не предусмотренная фактическая власть советов успешно конкурировала с властью законного правительства Керенского и потому ликвидация ее для последнего была желательна. Была она желательна и для Корнилова ввиду безудержной пропаганды советов против войны, вести и выиграть которую было задачей, поставленной Корнилову. На этой почве и создалось соглашение Корнилова и Керенского, с обеих сторон неискреннее и с недоговорками, о конном корпусе для борьбы с советами. К этой цели Корнилов шел открыто, а Керенский к этой цели мог идти только скрыто. Корнилов торопился, считая, что «промедление времени смерти подобно», Керенского же останавливали соображения идеологического порядка — желание сохранить чистоту своих революционных риз и практическая необходимость лавировать перед могучим совдепом. По тем же соображениям Керенскому было бы приятнее применить силу в качестве угрозы. Корнилов несомненно предпочитал короткую и грубую расправу. Оба понимали, что в результате ликвидации советов родится диктатура. Корнилов не скрывал, что при данной обстановке естественным диктатором может быть только военачальник. Для Керенского военный диктатор был неприемлем. Корнилов нарушил соглашение в пунктах: генерал Крымов, дикая дивизия и офицерские группы и начало приготовлений, направленных к той же цели и начатых по собственной инициативе до сговора. Керенский, вероятно, никогда полностью не доверял Корнилову и держал его под специальным наблюдением (Львов). Стороны все-таки СОГЛАШЕНИЕ ЗАКЛЮЧИЛИ, потому что в то время они нуждались друг в друге. Соглашение, заключенное такими партнерами, было обречено на разрыв с самого момента его заключения. Когда Корнилов начал решительно действовать, то Керенский под впечатлением доклада Львова, напуганный возможностью, что Генерал Корнилов первым придет к диктатуре, поднял крик: «Караул? Убивают!» Наличие у Корнилова определенного плана вести борьбу с применением силы не только с совдепом, но и с законным правительством Керенского НЕ ДОКАЗАНО. НАСТУПЛЕНИЕ КРЫМОВА БЫЛО НАПРАВЛЕНО ПРОТИВ СОВЕТОВ. Керенский в своем письме в газету мысль о «соглашении» называет «выдумкой». Ему была предоставлена легкая возможность убить такую мысль в самом зародыше, воспользовавшись правом и обязанностью дать в качестве свидетеля корректное и исчерпывающее показание следственной комиссии, на что комиссия, казалось бы, могла тогда твердо рассчитывать. Вместо этого он сорвал возможность пролить свет на вопрос не только государственный, но и лично его близко касающийся. Или это вышло бессознательно? Или он испугался могилевских фонарей, созданных бредом двух болтунов?

Н. Украинцев

 

Для полноты картины выступления Генерала Корнилова приводим статью из той же газеты «Новое Русское Слово» от 15 марта 1967 г.

КЕРЕНСКИЙ О «ДЕЛЕ КОРНИЛОВА»

В последнем номере журнала «Ю. С. Ньюз Ворлд Рипорт» опубликовано пространное интервью с А. Ф. Керенским по случаю 50-летия февральской революции. Многое, о чем говорил Керенский, русским читателям известно. Но одно место в интервью, касающееся дела Генерала Корнилова, заслуживает быть приведенным. А. Ф. Керенский высказал убеждение, что если бы временное правительство сохранило власть, весь ход европейской истории изменился бы и вторая мировая война была бы немыслима. При сильной демократической России приход к власти Гитлера был бы невозможен. «Было ли что-нибудь, что можно было сделать и чего вы не сделали, чтобы спасти демократическую Россию? — спросил интервьюер. — «За последние пятьдесят лет я часто думал об этом, — ответил Керенский, - Я СОВЕРШИЛ ОШИБКУ ПО ОТНОШЕНИЮ К «КОРНИЛОВСКОМУ МЯТЕЖУ». Возможно, что Корниловское дело сыграло роль фатальную». «В чем заключалось дело Корнилова?» — спросил журналист. — «Генерал Лавр Георгиевич Корнилов был в глазах многих русских людей героем. Я назначил его в июле 1917 года на пост Верховного Главнокомандующего вооруженными силами России. Были опасения, что он может организовать контрреволюционное движение и путем переворота установить режим диктатуры. Он двинул на Петроград кавалерийский корпус. Некоторым членам правительства казалось, что это первый шаг на пути к установлению «сильной»» власти. Я снял Корнилова с поста Главнокомандующего и по настоянию генерала Алексеева принял на себя обязанности командующего всеми вооруженными силами. Казачий авангард под командой генерала Крымова наступал на Петроград и был остановлен у Луги, поблизости от столицы, в первую же ночь корниловского выступления. Корнилов сдался без сопротивления, был арестован и посажен в тюрьму с другими офицерами, которых подозревали в участии в заговоре. В результате дела Корнилова в настроении солдат и рабочих Петрограда и социалистических лидеров произошел поворот. Правительство, в результате, потеряло доверие, ослабло».

Впервые за 50 лет Керенский признал, что арест Генерала Корнилова был фатальной ошибкой, которая открыла большевикам дорогу к захвату власти.

Приводятся для сведения выдержки из разговора между Генералами Алексеевым и Корниловым, имевшего место 30 августа 1917 г. между 13 и 15 часами.

Генерал Алексеев: От всех Главнокомандующих в военном министерств получены телеграфные запросы: кому они должны подчиняться? В такие минуты развала управления Армиями нужны определенные и героические решения. Временное правительство принимает решение вручить Верховное командование министру-председателю, с тем чтобы начальником штаба был бы назначен Генерал Алексеев. Подчиняясь сложившейся обстановке, повинуясь велениям любви к Родине, после тяжкой внутренней борьбы я готов подчиниться этому решению и взять на себя труд начальника штаба, но такое решение требует, чтобы переход к новому управлению совершился бы преемственно и безболезненно — преемственность нужна в мыслях по управлению войсками, чтобы не ломать уже сделанного и вести дело обороны по началам, вами принятым. Безболезненность нужна для того, чтобы в корень расшатанный организм Армии не испытал бы еще лишнего толчка, последствия которого могут быть роковыми. Высказанные мною сегодня условия по оздоровлению Армии исходят из начал, вами заявленных. Прошу очень откровенно высказать все, что можете, и указать, какой путь можно было бы избрать для перехода управления к другим лицам: если вы считаете, что минута для этого перехода созрела и требуется обстановкой, я могу, быть может, сегодня же вечером выехать в Смоленск и возможно спешно прибыть в Могилев. Лично я предпочитал приехать в Могилев для переговоров в качестве не занимающего официального положения в Армии, но временное правительство считает, что такое немедленное объявление нового состава Верховного управления положит предел неопределенному положению фронтов, а особенно Финляндии и тыла. Ожидаю вашего ответа и прошу сообщить, где находится Дитерихс.

Генерал Корнилов: Генерал Дитерихс, по моим сведениям, находится с генералом Крымовым. Незадолго перед тем, как я был вызван вами к аппарату, генерал Лукомский по моему поручению заготовил телеграмму министру-председателю, которую я вам прочту: «Представляется совершенно недопустимым, чтобы руководство по оперативной части из Ставки было прервано хотя бы на один день. Является безусловно необходимым немедленное указание в Ставку и на фронт о том, чьи распоряжения должны исполняться. Данные с фронта указывают на возможность возобновления серьезных операций противника. Генерал Корнилов, учитывал стратегическую обстановку и не допуская возможности, чтобы создавшимся положением мог бы воспользоваться противник и имея в виду лишь пользу Родины, поручил мне передать следующее:

Дальше я продолжаю уже от своего имени: ответ по содержанию вышеприведенной телеграммы я прошу дать мне в возможно скорейший срок, так как от ответа будет зависеть дальнейший ход событий. Прошу ответить, когда вы рассчитываете быть в Могилеве. Ваш приезд необходим.

Генерал Алексеев: Приехать могу 1 или 2-го сентября, нужно — ускорю, хотя нахожусь в Петрограде без всяких вещей. Вашу телеграмму сейчас предъявлю временному правительству, и от него будет зависеть, когда оно даст ответ. Я заинтересован только в том сейчас, чтобы отданы были распоряжения исполнять ваши оперативные указания и приказы по управлению войсками. Мольба о сильной, крепкой власти, думаю, есть общая мольба всех любящих Родину и ясно отдающих себе отчет в истинном ее положении. Поэтому вы можете быть убеждены в самой горячей поддержке вашего призыва, но каков будет результат, пока сказать не могу, я совершенно не ориентирован в общей внутренней обстановке управления. Как можно будет дать вам ответ, вызову вас к аппарату.

Генерал Корнилов: Состояние Армий и внутреннее состояние страны мне известно, почему я твердо и категорически заявляю, что нельзя ни на минуту откладывать вашего приезда в Могилев. Если ваш приезд будет отложен до 2 сентября, я слагаю с себя ответственность за дальнейшие события.

Генерал Алексеев: Я ускорю прибытие, но убедительно прошу держать в своих руках управление, чтобы устранить то безвластие, в котором находится сейчас Армия, и делать те распоряжения, которые подсказываются угрожающим положением на фронте. Здесь важны не только дни, но часы и минуты. С 16 июля, когда я в последний раз получил обстановку по документам Ставки, я руководствуюсь исключительно сведениями печати, но этот материал недостаточен для того, чтобы делать какие-либо распоряжения. Поэтому-то я так и настаивал на необходимости полнейшей преемственности в управлении войсками и думаю, что вы вполне со мной согласны, и ради Родины и судьбы Армии не прервете вашей оперативной работы. Эта моя просьба вытекает из интересов Армии, из стремления предотвратить или, по крайней мере, смягчить возможную новую катастрофу.

Генерал Корнилов: Я вполне разделяю ваше мнение, но для того чтобы я мог продолжать оперативную работу и создать положение, отвечающее обстановке, необходимо, чтобы правительство отменило бы свои распоряжения, в силу которых прекратились мои намеченные стратегические перевозки войск.

Генерал Алексеев: Постараюсь добиться этой отмены.

Комендант г. Могилева полковник Квашнин-Самарин.

* * *

Воспоминание Барона Врангеля

В вопросу о критике выступления Генерала Корнилова генералом Красновым в должности командира конного корпуса, принятого им от генерала Крымова под Петербургом, по данным книги «Воспоминания Барона П. Н. Врангеля», выпущенной издательством «Посев» в 1969 г.

Страница 46-я: 6 сентября (1917 г.) из штаба фронта было получено приказание мне немедленно прибыть в город Яссы. Генерал Щербачев сказал мне, что вызвал меня, зная о том, что я находился в письменных сношениях с Генералом Корниловым и опасаясь, что в связи с этим и с последними событиями мне могут грозить осложнения. Здесь в Румынии, по его словам, я буду в безопасности. Через два дня после моего приезда в Яссы была получена из Ставки телеграмма за подписью начальника штаба о моем назначении приказом Верховного Главнокомандующего командиром 3-го конного корпуса. Я решил немедленно ехать в Петербург.

 

Накануне большевиков

Прибыв В Петербург, я заехал домой переодеться и затем отправился в штаб округа. В дверях штаба я столкнулся с генералом Красновым, старым моим знакомым еще с японской войны, в последнее время командовавшим 2-й сводной казачьей дивизией. Он был чрезвычайно удивлен, узнав о моем назначении командующим 3-им конным корпусом. Оказалось, что он почти одновременно со мной также допущен Ставкой к командованию этим же корпусом и уже в командование вступил. Я ничего не имел против неожиданного осложнения и решил не торопиться с принятием корпуса и предварительно ознакомиться с обстановкой. Во главе округа стоял тогда только что назначенный на эту должность полковник Полковников, бывший начальник штаба Уссурийской дивизии, последнее время командовавший Амурским полком и с полком участвовавший в движении Генерала Корнилова на Петербург. Я передал ему об услышанном от генерала Краснова и спросил его, известно ли ему что-либо. Он ответил мне, что ничего об этом не знает, что здесь, очевидно, недоразумение, но так как из двух мое назначение является последним, то, по его мнению, я и должен принять корпус. Я (то есть генерал Врангель) ответил, что впредь до точного выяснения всего недоразумения и чтобы не ставить генерала Краснова в неловкое положение, я в корпус не поеду и буду в Петербурге ждать разрешения вопроса. От полковника Полковникова я узнал впервые и подробности событий последних дней. По словам Полковникова, разрыв председателя правительства с Главнокомандующим был для частей корпуса и для самого генерала Крымова полной неожиданностью. Телеграмма Керенского, объявлявшая Генерала Корнилова изменником, стала известна лишь на станции Дно. По словам Полковникова, прими генерал Крымов в эту минуту твердое решение безостановочно продолжать движение на Петербург, город был бы взят. Я спросил полковника Полковникова, каким образом он, участвовавший в наступлении Корнилова на Петербург, мог быть назначен командующим войсками Петербургского округа? Полковников отметил, что он и сам был удивлен назначению, и добавил: «Вот вы же назначены командиром 3-го корпуса и также, вероятно, этого назначения не ожидали». Потом от полковника Полковникова я узнал, что по условиям «политического момента и ввиду моей политической фигуры» военный министр Верховский не находит возможным мое назначение командиром корпуса, расположенного в окрестностях столицы, что Верховный Главнокомандующий (Керенский) с ним согласился и что мне будет предложено другое назначение. Я ответил, что никакого другого назначения я не приму и буду ходатайствовать об увольнении меня в отставку. (Здесь интересно отметить, что в вопросах оздоровления Армии генерал Врангель отрицал «территориальные организации» и предлагал, если еще не поздно, чтобы правительство отказалось от так называемой «демократической армии» и «революционной дисциплины» и чтобы была проведена в жизнь так называемая «Корниловская программа»).

Но 25 октября в Петербурге прогремели первые выстрелы «Авроры», Керенский бежал, а его министры засели в Зимнем дворце под охраной женского батальона и детей юнкеров. Через день заговорили об измене Главнокомандующего Северным фронтом генерала Черемисова...

* * *

Из приведенных воспоминаний мы еще раз можем убедиться в том, что генерал Краснов был не прав в отношении его обвинений Генерала Корнилова в трех случаях:

Дав слово Верховному Главнокомандующему «исполнять все его приказания точно и беспрекословно», он тут же, по выходе от него, в штабе казачьих войск резко критиковал распоряжения Генерала Корнилова. Затем, догнав свой корпус под Петербургом и увидев обстановку, генерал Краснов не принял мер для устранения явлений, разрушающих дисциплину в войсках. Потом, с появлением у него Керенского, он принимает уже от него и назначение на конную армию покончившего с собой генерала Крымова.

Конечно, все это стало известно в Ставке Верховного и потому поспешили исправить ошибку назначением на конный корпус генерала П. Н. Врангеля, но... было уже поздно.